— И эти стиснутые зубы горожан… нищета и голод, лица умирающих… — продолжал юноша, хмуро глядя вдаль.

— Почему ты всегда говоришь так печально и трезво? — вздохнула девушка, и плечи ее вздрогнули. — Неужели хоть минутку своей быстротечной жизни нельзя отдать снам наяву, мой милый, мой единственный?

И она снова обвила рукой стан юноши.

— Видеть сны наяву, когда жизнь и так сплошной сон! — вспылил юноша. — Что наши минутные сны в сравнении со всеобщим всемирным сном? Разве ты не чувствуешь, как от него цепенеют и голова и грудь? Не чувствуешь, как бог сна уже протягивает к нам свою благословляющую руку, когда мы, предаваясь любовным радостям, глядим друг другу в глаза? Каждую минуту, которую мы тратим лишь на себя, мы жертвуем богу сна.

— Неужели никогда нельзя потратить что-то на себя? Даже одного мгновения? Как это понять, мой милый, мой единственный?

И девушка вопросительно устремила глаза на равнину.

— Тратить на себя, когда мы все получили от других! Только потому, что существуют другие, мы стали тем, что мы есть. И нам нужно полностью вернуть долг и сделать мир таким, каким ему надлежит быть.

— Тогда лучше, чтобы нас совсем не было, — рассмеялась женщина.

— Ах, какие ты говоришь глупости!

И мужчина с досадой откинул голову и, как бы раздумывая, как бы взвешивая что-то, поглядел вверх.

Девушка тоже поглядела на мчавшиеся осенние тучи, мечтая о чем-то красочном, о чем-то певучем. И некоторое время оба молчали. Потом девушка сказала тихо, склонившись к юноше:

— Уйдем оттуда, из этого ревущего города, мой милый. Уйдем, спустимся вниз, в долину среди холмов. Построим себе там домик и будем жить вдвоем, мой милый, мой единственный. Погляди, — и она указала рукой, — какие зеленые холмы! Зеленая трава весной усеяна белыми цветами, будто небо звездами! Там мы построим домик, на склоне долины, среди кустов черемухи. А перед домиком будет журчать родник, изливаясь в долину…

— Помолчи, глупенькая! — И юноша погладил золотистые кудри девушки.

— И возле родника мы будем сидеть под черемухой и сквозь листья глядеть в темнеющее небо, пока там не заискрятся звезды. И когда совсем стемнеет, мы, обнявшись, подымемся на зеленый холм и поглядим туда, где электрическое зарево окрашивает небесный свод, и скажем друг другу: «Вот в этой львиной пещере мы когда-то жили…»

— Не говори об этом, голубка! Никогда этого не будет, никогда! — угрюмо ответил юноша, стискивая зубы.

— А я скажу: «Мой милый, посмотри, как бывают счастливы люди, когда они тратят всю свою жизнь только на себя. Какое нам дело до фабрик, машин, электричества — до всего, чем мучают и убивают людей! Будем жить для себя, мой милый, мой единственный…» И ты скажешь: «Я и не знал, что, глядя на тебя, могу забыть обо всем, — так сильна моя любовь… Будем жить для себя, моя милая, моя единственная…»

Юноша с раздражением поднялся, сделал несколько шагов и бросил взгляд на город. Отсвет солнца упал на его гневное лицо. Длинные волосы его отсвечивали красным, а из глаз брызнул острый луч.

Сложив руки, женщина молитвенно глядела на него, и на лице ее было выражение блаженства. Мужчина провел рукой по лбу, и женщине показалось, будто электрические искры посыпались с его волос.

Из города по-прежнему доносился глухой, протяжный гул. Пылали башни и стены на северо-западной стороне, горели длинные ряды окон. Далекие окраины терялись в подымавшемся с реки тумане. Небо за городом лиловело.

Ветер, по-осеннему бурный, к вечеру затих. Над головой, словно остановившись на лету, дремали кучки облаков.

Лицо юноши горело. Уходя, солнце целовало его в лоб.

— О чем ты думаешь? — с испугом спросила девушка.

— О чем я думаю? Если бы ты захотела понять! — И он снова провел рукой по лбу. — Я думаю о жизни, которая в действительности окружает нас. Это тоже сказка, суровая и страшная, но тем более увлекательная. И эта сказка зовет к будущему.

Он сорвал листок ольхи и медленно разорвал его.

Девушка встала, взяла руку юноши и склонилась к нему.

— А мне ты не можешь открыть своих мыслей? Разве я не пойму их? — спросила она.

— К чему говорить тебе о мыслях, зовущих к борьбе и опасностям? Тебе, мечтающей о домике у чистого родника на краю долины? И о том, как двое будут жить там, словно голубки, и питаться печеной картошкой?

— О нет! — рассердилась девушка. — Ты нехороший, если так понял меня. Да, я мечтала о спокойной жизни. Сказал же кто-то, будто счастье — это движение, превратившееся в покой… Так думаю и я. А ты ищешь счастья в буре, тебя манит огонь борьбы!

— Ах, ты все об этом личном счастье! — улыбнулся юноша. — Но в конце концов и я ищу его, только понимаю его шире. Счастье борьбы вовсе не в страдании.

— И все же ты ищешь страдания?

— Нет, голубка, я ищу то, что лежит по ту сторону страдания. И я стремлюсь к покою, но сквозь бурю. Даже если бы мы от своих предков унаследовали богатство и славу, все же общественная гармония не принесла бы нам счастья. Счастье в прогрессе. И его можно достигнуть только ценой борьбы.

Они медленно шагали по склону нивы. Положив руку на плечо девушки, юноша глядел на стену мрака, все выше подымавшуюся над городом. Она росла, словно черное крыло стоглавого дракона.

— Ради этого ты и хочешь броситься в бурю? — прошептала девушка.

— Ради этого, ради этого.

— Чтобы обрести свой покой?

— Я обрету его. Но те, кто последует за нами, не удовлетворятся победой нашего поколения. Они пробьются еще дальше, будут бороться и победят. Такова жизнь.

— Как странно… Словно сказка…

— Такая простая, без всяких выдумок…

— Но ведь иные смолоду довольствуются тем, чего удалось достичь предшествующим поколениям?

— Они… опоздали родиться. Против них мы и будем бороться! На них и обрушится передовая мысль времени. Она словно огненный столб, освещающий ночь. Он подымается и опускается, но никогда не угасает. Подымаясь и опускаясь, он движется вперед, все вперед!

— Вперед, вперед… — прошептала она. — При свете передовой мысли времени… к своему солнцу… вперед…

Они стояли на открытом поле: один — полный молодой веры, другая — робкого изумления перед натиском носившихся кругом мыслей. На фоне черной тучи уже горели вспыхнувшие в городе огни.

— Ты хочешь в этот холодный, бессердечный город, ты ищешь там любви? — продолжала девушка. — И мы пойдем по нему рядом, словно каменные, сами такие же холодные?.. Посидим, милый, прежде чем пойти… Еще минутку сновидений, мгновение для себя…

Они опустились на траву.

— Мой милый, мой единственный… — снова прошептала женщина, прижавшись головой к щеке юноши, обнимая рукой его шею. — Как бы я хотела поцелуями прогнать твои тревоги, своей любовью осветить тебе путь… Мой милый, мой единственный…

Юноша опустил голову на колени к девушке и закрыл глаза.

— Мой милый, мой единственный… Ты помнишь, когда мы познакомились, цвела весна, а ты был усталый после зимних трудов, непокорный… И тогда мы по вечерам приходили сюда, на равнину, и грезили друг возле друга, пока не стемнеет… Потом мы смеялись, потому что это казалось глупым, ребячливым. Теперь осень, и ты снова хочешь ринуться в жизнь. Они ожидают тебя, у них заготовлены для тебя кандалы… И ты все-таки идешь в эту львиную пещеру… О, я готова бросить тебе под ноги свое сердце, чтобы тебе мягче было ступать… Готова расстелить перед тобой свою жизнь… Нет, это не глупо и не ребячливо… Мой милый, мой единственный…

Они помолчали. Объятые темнотой, они слились в одно целое. Их словно окружала мысль, превратившаяся в чувство.

Вдруг резкий порыв ветра промчался по равнине. В темноте зашуршали пожухлые листья.

— Кончилось сновидение! — резко сказал мужчина, вставая.

— Кончилось сновидение… — с испугом повторила девушка. — Кончилась сказка… — Потом, взяв юношу за руку, произнесла медленно и тихо, глядя ему в глаза: — Идем, но я пойду с тобой, я буду с тобой всюду и всегда, и каждое твое солнце, станет моим.