— Ату его! Хвать, мять, жать!..
Это был приказ, которого нельзя было ослушаться. Янгар ринулся на противника сбоку, однако тот, как опытный боец, развернулся, подставив массивное плечо. Янгар ошибся, перевернулся через голову, но в тот же миг — хозяин Бадма даже не успел выругаться — снова был на ногах. Молча, по-волчьи, метнулся снизу к горлу противника, сомкнул клыки, рванул и отскочил в сторону.
Все было кончено. Пес бился в агонии, орошая кровью потускневшую от первых заморозков траву.
— Мучится. Бравый пес, жалко, — пробормотал Бадма, царапая редкую жесткую бороду. — Жалко, — повторил он, снимая с плеча карабин.
Хлесткий выстрел вспугнул предвечернюю тишину — всполошилось воронье, уже почувствовав добычу, загавкали собаки в деревне. Бадма вдруг растерянно заозирался, суетливо закинул карабин на плечо, приблизился к распростертому черному псу, склонился.
— Это же собака деда Савки! — воскликнул он точно в испуге. — Ну да. Токиман. По-орочонски значит — собака, которая идет за лосем, Токиман, Для старика Савки ничего нету дороже. Как я буду глядеть в его глаза? Как я гляну на тетку Матрешу? Как?! — Бадма покачал большой головой, глянул на Янгара, выругался. — Ты убил своего отца! Где были твои глаза? Гляди, он и ты — две капли. Черный. Концы ушей немного свалены. Хвост трубой. Даже белые пятна над глазами. Два ичига на одну колодку прямо. Ты же это… отцеубийца. Грех какой, ай-я. — Он помолчал, мрачно хмурясь, вдруг презрительно скривил толстые губы, сказал сам себе: — Однака, Бадмаха, ерунду городишь. Собаки не знают родовы. Да и люди тоже, Даже буряты растеряли свои святые обычаи почитания родственников до седьмого колена… Но, пойдем, заглянем к старому Савке. Пойдем, убийца Токимана…
Янгар понуро поплелся вслед за хозяином, словно чувствуя свою вину за бессмысленное убийство. Сколько раз ему приходилось драться во время шумных свадеб, убивать и калечить, но там все имело смысл, было естественной необходимостью, победа приносила торжество, давала право на потомство. Жестко трепали, безжалостно рвали и его. Год назад, звонким осенним утром, когда трава сверкала от инея, схватился сразу с тремя противниками из-за статной сучки-первогодки Хорёшо и едва не поплатился жизнью. Ладно что подвернулись соседские ребятишки, на тележке свезли на двор. Три мучительно долгих недели лежал пластом, зализывал раны. Лукавая Хорёшо потеряла к нему интерес. Хозяин Бадмы не мог пройти мимо без злобной ругани, а то и пинка.
— Валяешься, падаль, вороний корм! Вонь от тебя одна на весь двор…
Хозяин злился, что охота на пушнину — соболя и белку — сорвалась. Только хозяйка Дылсыма ухаживала за ним — кормила и поила, да ребятишки, что нашли его издыхающим, крадком подбрасывали хлеб или косточку. Едва зарубцевались раны и срослись кости, хозяин придумал такую дьявольскую хитрость. Пригласил в гости известного всему райцентру выпивоху Нанзада, выпоил ему бутылку вина, дал палку в руки и показал на него: нападай. Захмелевший мужик, сообразив, что пес еще слаб, смело двинулся, держа палку, как пику. Хозяин Бадма сопел, выкрикивал:
— Ату, Янгар! Хвать. Жать. Мять…
Но ни хвать, ни мять Янгар не хотел. Он жался к забору, нерешительно скалил зубы. Хозяин, не выдержав, крякнул злобно:
— Шурани его палкой!
Осмелевший Нанзад так и сделал. И тут же покатился по земле, пряча голову в воротник шубы.
— Жать! Мять! — довольно покрикивал хозяин Бадма. Однако на лежачего тот не нападал, лишь когда Нанзад встал на ноги, он снова свалил его в снег. Гостю пришлось ползком на четвереньках убраться за ворота, теряя лохмы от разодранной шубы…
В этот день Янгар впервые увидел хозяина другим — на широком лице с приплюснутым носом была улыбка, он щедро накормил его. Однако в голове хозяина родилась другая, более жестокая хитрость. Спустя три дня он позвал во двор ребятишек, которые привезли Янгара в тележке, сказал с ухмылкой:
— Говорят, собака помнит добро. Будем пытать, правду ли говорят? Может, боитесь, трусите, тогда не будем…
— Давай, дядя Бадма, — храбро согласились оба мальчишки, глядя на спокойно лежащую собаку.
Хозяин дал одному из них кость, велел кинуть псу, и едва чуткий нос коснулся лакомства, шипящим голосом выкрикнул:
— Ату их! Хвать, жать, мять!..
Янгар вскочил, оскалил клыки, но, увидев перед собой одних только мальчишек, вопросительно поглядел на хозяина и лег, положив морду на вытянутые лапы.
— Не-е, дядя Бадма, — прошептал один из них, переводя дух. — Он нас не тронет. Понимает ведь. Даже лучше человека.
Янгар будто действительно понял — виновато и ласково шевельнул хвостом. В этот день хозяин Бадма жестоко избил его…
Дед Савка жил на отшибе. Избушка стояла в конце выгона, в степном леске. Он жизнь отдал тайге, слыл самым фартовым промысловиком в Еравне. Хотя имя Савка по-эвенкийски означает хитрый, никакого лукавства за ним не водилось. В этом Бадма убедился на собственном опыте. Он приехал в деревню десять лет назад молодым парнем. Поступил в коопзверопромхоз штатным охотником, но стал им по-настоящему через пять лет, когда прошел таежную науку у фартового Савки. Старик — а он, казалось, всегда был стариком: маленький, сухонький, с редкой седой бороденкой — натаскивал его, словно щенка-первогодка, на соболя и зверя, учил таежной мудрости. Он относился к Бадме как к сыну, хотя своих детей было, что называется, хоть отбавляй: пять дочерей и два сына. Но все они поразъехались кто куда, собирались под родным кровом по случаю. А Бадма был всегда рядом: осенью и зимой на охоте, летом в соседях, все больше в его избе — дров наготовит, воды принесет — все от чистой души, от благородного сердца. Так думал сам Бадма или хотел так думать. Потому что в его душе уже засел червячок, который порой невольно заставлял подозрительно присматриваться к старому охотнику, прислеживать за ним. Дело в том, что в первый же год в компании кто-то шепнул ему: глядя в оба, Бадмаха, у Савки, сказывают, золотишко припрятано в тайге. Слух оказался древним, как и сама тайга, и в него никто не верил. Перестал верить и Бадма, когда исходил с Савкой тысячи таежных километров, вывершил все ключи в округе и пересчитал — до последней — сопки. Наверное, «золотишко деда Савки» так бы и осталось легендой, если б не случай…
Теперь шел Бадма к этому деду Савке с тревогой, почти боязнью. Шаг замедлялся, ноги делались все тяжелее. Когда среди потускневшей хвои леса обозначилась обветшалая крыша из дранья, он приостановился, вытер внезапно вспотевшее лицо. Три года не был в этой избе, с того дня, когда переехал в райцентр, стал егерем. Три года старался не вспоминать о существовании этого крова, забыть о самих стариках. И вот ноги притащили сюда. Почему? Зачем? Может, надеялся, что хозяев уже нет на свете?.. Действительно, все здесь говорило о запустении. Полуразвалившаяся ограда из жердья, без ворот, без запоров, покосившийся навес, под которым стояла знакомая тренога тагана над очагом из камней, собачья конура и перед ней три долбленых колодины для корма. Две из них были перевернуты. Видно, Токиман оставался у хозяев один. Сучка, наверно, подохла, была старая, а щенок… исчез…
Бадма остановился перед дверью в избу, оглянулся на Янгара. Пес метался по ограде, беспокойно повода ушами, обнюхивал землю… Двери показались Бадме необыкновенно тяжелыми, а проход узким. Он запнулся о порожек, чертыхнулся сквозь зубы. На топчане возле печки легонько ворохнулась, вспорхнула светлая тень, послышался тихий, как шелест увядшей листвы, старческий голос:
— Проходя, будь мил, коль добрый человек.
Бесшумно-невесомо хозяйка приблизилась. На высохшем, очень светлом ее лице, словно очищенном от земных забот, мелькнуло что-то похожее на испуг.
— А, Бадмаха, — с трудом произнесла она. — Давненько не залетывал… Проходь к столу.
— Я ненадолго, тетка Матреша, — промямлил Бадма, комкая шапку.
— Знаю. На этом свете все мы ненадолго, — загадочно сказала хозяйка, удаляясь к печи.
