С тяжелым рюкзаком Ямбе сошел на ряжи, за ним спустилась Пуйне, и оба — выпрямив спины: смотрите, мол, люди, мы еще крепкие! Смотрите, мы из гостей! — с гордо поднятой головой, хотя и устали в дороге, зашагали к своему маленькому домику на угоре.

Возвращаясь домой, Туньла издали увидела оленью упряжку. На улице стояли нарты, упитанные хоры[21] тяжело дышали — языки чуть не вываливались наружу.

«Лихо ехал пастух! — подумала Туньла, разглядывая высоконосый лохсянг[22], поперек которого был небрежно брошен разукрашенный цветными лоскутками сукна белоснежный гусь[23], припорошенный снегом. — Да еще, видать, пыль в глаза пустить любит. Кто бы это мог быть?»

Потом она заметила еще одну нарту — женскую. На шеях белобоких оленей поблескивали металлические колокольчики. Эта упряжь была ей знакома: она принадлежала старухе Остяр.

И тут неприятная догадка впервые шевельнулась в голове у Туньлы. Она приросла к земле. Занемевшими внезапно пальцами расслабила на шее узел платка. «Не пойду в дом, — решила она. — Ни за что не пойду!»

Туньла вспомнила необычно ласковый, суетливый говорок отца за утренним завтраком. Он все пошучивал, посмеивался, взглядывая на мать, и один раз даже хлопнул Туньлу ладонью по плечу — жест, совершенно ему несвойственный. Зачем-то потребовал, чтобы она понарядней оделась, хотя Туньла следила за собой, и здесь ее не в чем было упрекнуть.

— Нормально я одета, — огрызнулась она. — Что еще надо?

Но отец настоял на своем.

— Ну-ка, мать, доставай платок, который мы в Салехарде купили! Где ты его прячешь?

Мать, усевшаяся было на низкую скамеечку и приладившаяся вырезать узоры для меховых бурок, поспешно вскочила с места и метнулась к шкафу. Из заветных глубин она извлекла кашемировую шаль с кистями и набросила ее на спину дочери.

— Вот! Это другое дело, — одобрил отец. — Теперь ты настоящая невеста!

Тогда, утром, Туньла не почувствовала особенного смысла в этом слове — невеста. Но теперь ей все стало ясно. Она со страхом взглянула на белых полнобоких важенок. Пусть убираются, откуда приехали! Нечего им здесь делать.

Из-за дровяника вышла мать с миской замороженной рыбы в руках. Лицо ее было радостно-озабоченным.

— Где же ты пропадала, дочка? Иди, иди скорее в комнату! У нас гости.

— Какие еще гости? — хмуро отозвалась Туньла. — Зачем?

— Что за вопросы зачем?! Гости есть гости. Ступай!

Но в этот момент скрипнули двери, и на крыльце появился отец. За ним семенила старуха Остяр. А рядом с ней, широко, крепко расставив обутые в узорные кисы ноги, встал молодой незнакомый мужчина в новехонькой неблюевой[24] малице. Было заметно, что все трое уже успели выпить. Увидев Туньлу, Остяр разулыбалась, а незнакомец метнул на девушку острый, оценивающий взгляд. Туньла молча наклонила голову в знак приветствия и отвернулась. Гость в неблюевой малице тоже промолчал, пожал отцу руку и, ловко прыгнув в нарту, пустил своих хоров рысью. Стоявшие на крыльце долго смотрели ему вслед, пока упряжка не скрылась в снежной дали. Туньла же тем временем шмыгнула в дом и укрылась в своем любимом углу — за шкафом. Ей надо было побыть одной и подумать.

Конечно, отец прав: она давно уже в возрасте невесты. Можно сказать, пересиживает в девках. Но, в конце концов, это никого не касается! Кому какое дело?! Она взрослый, самостоятельный человек. Работает. На звероферме все с ней считаются, даже медаль «За трудовое отличие» дали! Вправе она сама решать свою судьбу или нет? А ей приводят в дом жениха, которого она знать не знает, да и не хочет с ним, пижоном эдаким, даже знакомиться! Не ждала она такого от своих родителей! Не могли, что ли, с ней посоветоваться?! Забыли, что старые времена давным-давно прошли?! Что она не безграмотная покорная хантыйка, а молодой специалист, за плечами у нее восьмилетка, курсы звероводов в Ханты-Мансийске, и на общественной работе она не из последних?! Да, она осталась в родных краях, не укатила в большой город, живет по-прежнему в семье, но это вовсе не значит, что ее чувствами можно пренебрегать! Да, она любит родных, — сколько пришлось ухаживать за матерью, пока та болела ревматизмом! А младшие сестренки и братья? Она же вынянчила их всех подряд! Но дома не должны на нее смотреть, как на собственность! У нее своя жизнь, своя судьба, и она распорядится ею так, как захочет сама! И только сама!

Так с возмущением и обидой думала Туньла, сидя на застланной меховым покрывалом койке в своем любимом углу, и слезы застилали ей глаза, хотя вообще-то плакать она не любила. Туньла, разумеется, понимала, что гнев — плохой советчик. Отец и мать — люди прежнего закала, они от всей души желают ей счастья по своему разумению, и трудно убедить их в том, что они не правы — ведь и сами соединились по воле родителей, а вот поди ж, прожили жизнь в полном согласии, многие могли бы им позавидовать!

«Надо успокоиться, — решила Туньла. — Нельзя себя распускать».

Она вытерла мокрые веки, провела рукой по своим пушистым, черным, похожим на мех чернобурой лисицы, волосам и погляделась в небольшое овальное зеркало, висевшее на стене. Желтоватое стекло отразило чистый овал лица, полные смятения живые темные глаза и чуть широковатый, курносый, как у выездной нарты, нос.

Туньла была недовольна своим носом и не очень доверяла красивым словам, которыми ее называли в Шурышкарах — лонгхитам юх хорпи — «девушка, похожая на березу без единого сучка». Но что ей нравилось на собственном лице — это брови! Оленьими рогами они гордо взмывали вверх на ее гладком, хоть и не слишком высоком, лбу. Брови говорили о характере — неужели дома не видят, что он у нее есть?!

Половицы слегка качнулись — вернулся с улицы отец. Туньла слышала, как прошелестела сброшенная малица. Потом что-то звякнуло. Она осторожно выглянула из-за шкафа: отец снимал со стены охотничье ружье, красовавшееся на лиственничном суку рядом с чучелом свинцовоперого глухаря и ножом в деревянном чехле, украшенным волчьими и медвежьими клыками. Он сдул с ружья пыль, оглядел его и повесил обратно. Эти его действия выдавали волнение — отец явно нервничал и не знал, за что приняться. Наконец, он нашел себе занятие: вытащил из кармана костяную трубку и уселся у окна вырезать на ней рисунок. Интересно, что он изобразит? Лису, оленя, птицу? Как она любила в детстве сидеть рядышком и наблюдать искусное движение резца в отцовских пальцах. Мастер он был на все руки. Любое дело ему давалось, а вот жизнь удачами не баловала. Что-нибудь у него да обязательно мешало задуманному.

Несколько лет назад они кочевали — отец пас оленей в предгорьях северного Урала. Сколько их у него было? Немного — кажется, пятьдесят или около того. Частью кормился сам, часть — сдавал государству. Жилось нелегко. Особенно трудно было со школой: Туньла (иной раз они ползимы просиживали в тундре) училась по книжкам, урывками. Но отцу нравилось возиться с оленями — эта древняя работа предков была у него в крови. Наверное, они и сейчас мотались бы по Предуралью, если бы однажды к ним не пожаловал дальний отцовский родственник — Хон Ванька Ики из селения Ворзям. Он привез подарок — полный ящик спирта. И сказал отцу:

— Держи, Лор Вош Ики, это тебе. Хочешь, меня угощай, хочешь, сам пей.

Отец остолбенел от такой Ванькиной щедрости.

Два дня гуляли вольные оленеводы — сколько выпили, сами не помнили. Мать пыталась их обуздать — да куда там! — пустые бутылки так и летели в тундру. Пару раз отец хотел было наведаться к оленям, но Хон Ванька Ики его удерживал:

— Куда твои олешки денутся? Не видишь, какая пурга? Сиди в тепле. Спирта полно, еды полно — хорошо! А олени твои не глупее нас: ягелем отъедаются. Кой, сколько его у тебя тут — целые километры!