— Кто зна-ает… А я что-то сомневаюсь, чтобы они сумели этого добиться.

— Эх, много еще, видимо, людей робких да осторожных, как вы. Даже свою совхозную землю не умеем как следует возделывать. Думаете, легко будет в таком случае найти способ управлять природой? — Байбал выбил трубку и качнул головой.

Кончив пить чай и убрав посуду и еду, старики вскинули косы на плечи и зашагали на покос, к зеленой кайме озера.

Начался дележ покосного угодья.

— Я… на север! — выпалил Охоносой.

— Как на север? Туда я пойду, — Дабыт костлявой рукой махнул в ту же сторону.

— Хватит. Не стоит ругаться. Ведь прошлым летом там косил я. Надеюсь, нынче я могу там косить опять. Как говорится, там мое законное место, — Байбал, кажется, решил достичь спорного участка первым; круто повернувшись, он устремился, огибая озеро, на север.

— Стой! Как ты можешь без стыда и совести срываться с места! Надо же решить точно, кому туда идти, Я, может быть, тоже могу бегать, — рявкнул Охоносой.

— Погоди резвостью похваляться. Тут тебе не ысыах[3]. Думаешь, коли в парнях за ловкость и силу получал мюсэ[4], и теперь сумеешь быть первым? Если на то пошло, и у меня еще есть порох в пороховницах, — теперь настала очередь возмутиться Дабыту.

— Эх вы! — Байбал остановился, быстро набил в трубку табаку и закурил.

— Ну что, драться будем? Небось бойцы из нас хоть куда. На равных сойдемся — как зубья одной пилы. И что это с нами происходит? Если уж признаться по-честному, греха не тая, то я заранее знал, что там трава всегда высокая и густая. Это все засуха виновата, попортила людям характер… Давайте лучше посоветуемся, решим, как нам быть.

— Я первый увидел. Я и пойду туда, — Охоносой продолжал гнуть свое.

— Я тоже как будто не опоздал, — Дабыт с независимым видом отставил ногу.

— У, дураки старые, точно, видимо, из ума выжили, — сказал дед Байбал, сплюнул сквозь зубы и добавил: — Нет, давайте не будем беситься. Люди засмеют потом. Ступайте сюда, поговорим.

Три старика уселись на высохшую землю и закурили. Каждый не желал уступать и ждал, что это сделают остальные. Помолчали. Стрекот кобылки вокруг казался еще громче.

— Ну? Так и будем сидеть? — не вытерпел Дабыт и ухмыльнулся, отчего его нижняя челюсть очень странно выдвинулась вперед. — Ишь, развоевались как в старину, когда всяк бывал сам по себе. Спятили на старости лет, дурью маяться стали. Стало быть, рассорился, отвернемся друг от друга?

— Ладно-ладно, — Охоносой втянул в плечи короткую толстую шею и посмотрел в сторону заветного лужка. — Вам, мудрым старикам, лучше знать. Мне сначала показалось, что вы хотели объединиться, даже чайник один на двоих захватили. Вот я и подумал, что мне — одинокому — лучше дальний уголок занять.

— А ты, Охоносой, видать, тоже не лыком шит.

— Будет дуться. По правде говоря, и косари мы с вами, должно быть, одного пошиба. Давайте объединимся, веселее дело пойдет.

Три спорщика встали как один, взяли свои косы, служившие им не один десяток лет, поточили.

— Откуда начнем? — а глаза Охоносоя все никак не оторвутся от того самого участка.

— Начнем с северной кромки.

— Что ж, добро.

В лица старикам ударил легкий прохладный ветерок. Волнами заколыхалась перед ними зеленая травка. Широко взмахнули старики жилистыми, привычными к труду руками, мерно выныривая из травы, быстрыми щуками замелькали косы. И потянулись вдаль бок о бок три ряда скошенной травы, три дороги.

По ночам Никиту Ларломкина будил шум дизелей.

Он прислушивался к их ровному бесперебойному голосу и узнавал о подъеме и спуске инструмента, о бурении или смене долота. Говорили дизели и о многом другом, чего не уловит слух неискушенного в технике человека. Голос у них густой, мощный. Стены утепленного балка слегка приглушали его, и от этого он становился более мягким, выразительным. Широкой волной он окутывал промерзшую насквозь тайгу — с кедровой лапы серебристой искрой сыпался куржак, в чаще хмурые елки вздрагивали лишайчатыми бородками, а сугробы мягко поглощали все звуки. Буровая не давала тайге вздремнуть. И от говора дизелей в ней становилось как-то теплее.

Шум двигателей усыплял Никиту Ларломкина, словно колыбельная песня. Такую песню, кроме буровой, он нигде не слыхал. И тотчас же просыпался, как только в этот голос вплетались посторонние звуки, не слышные другим, но режущие его слух.

В эту ночь Никита проснулся от натужного рева дизелей — они работали на пределе. По звуку — подъем инструмента. «Обороты, обороты добавь!» — взмолился он, обращаясь к дизелисту, там, на буровой. Но тот — то ли задремал, то ли отлучился куда. И дизели, еще раз всхрапнув, заглохли.

Никита накинул телогрейку и выскочил в стужу декабрьской ночи, пожалев, что встал не сразу. Бросился под навес и запустил дизели. «Подниму инструмент, все равно теперь не уснуть», — подумал он и кивком головы указал помазку на электростанцию, освещавшую жилые балки и вышку. Тот молча взялся за ветошь. А дизелист — «вот беда-беда!» — видно, решил пока не попадаться на глаза Никите.

Дизелисты немного побаивались и недолюбливали Ларломкина за угрюмый характер и излишнюю требовательность. Называли его просто Старшой, хотя этому смуглому, скуластому парню было всего лет двадцать шесть.

Когда подняли инструмент, на небе бледно занялась декабрьская заря. Никита так и не ушел спать — какой тут сон, если сегодня добуриваются последние метры. Бригада улетит на новую скважину, а он, старший дизелист Никита Ларломкин, останется здесь. Останется, чтобы не расставаться с дизелями. Можно, конечно, слетать на базу и вернуться с испытателями скважины. Но он не любит болтаться без дела. Такая уж судьба у старшего дизелиста — временный член любой буровой бригады, куда дизели — туда и он. Прилетят монтажники, разберут вышку, чтобы перекинуть на новый участок. А Старшой всюду сопровождает свои дизели, отвечает за них головой, ведь буровая без них — просто мертвая вышка. И на эту работу ставят всегда людей надежных, с большой практикой.

На обед Никита пришел последним — задержался в дизельной.

Повариха вновь, в который уже раз, пожурила его:

— Дались они тебе, Никитушка, машины эти — опять все остыло!

Никита виновато улыбнулся: мол, в желудке согреется.

— Расстаемся, значит, завтра, — сожалела повариха, гремя мисками. — А женить тебя так и не успели — вон у нас какие коллекторши, чем не невесты! Ведь ты, со своими машинами, так бобылем горьким и останешься. Попомни мои слова!.. На другой буровой кто тебя так кормить будет, как я кормила?! Горе ты мое луковое! — вздохнула повариха, подавая Старшому миску, которая была прикрыта крышкой и стояла отдельно, на углу горячей плиты.

Вполуха слушая повариху, Никита молча ел, думая с уважением: «Хорошо готовит — значит, любит свое дело, знает его!»

К нему подсел мастер:

— Ну что, Старшой, останешься в бригаде?! Я, брат, из тебя такого бурильщика сделаю — все рекорды твои будут! Станешь первым хантыйским бурмастером… Ну как?!

«Какой из меня бурильщик? — подумал Никита. — Хитрит старик, хитрит. Собака не тут зарыта…»

— У меня глаз — вижу, кто на что способен. Редко ошибаюсь, Старшой! — продолжал мастер и, чуть помедлив, поддразнил Никиту: — Бурильщик главный — на первом месте! А что твои дизеля?! Ты от них вон промаслился насквозь, просолярился, того и глядя — вспыхнешь!

— То — сердце буровой! — веско проговорил Никита и подумал: «Сам будто не знает».

— Так ведь сердцу нужна разумная голова, Старшой!

Никита подался в дизельную: пообедал, делать в столовой нечего, а убивать время попусту не привык.

— Чудак наш Старшой-то, — сказал мастер. — Хлопотно с дизелями, особенно зимой. Мается парень, а выгоды своей не понимает.