Проснулся Юра от чувства смутной тревоги, словно кто-то толкнул его. Он испуганно поднял голову, огляделся. Под ним, набирая силу, шумели волны.

— Мама, я здесь! — закричал Юра.

Берег молчал. Юра схватил фуфайку, пробежав по стволу, спрыгнул на песок. Лодки не было. «Где же мама? Что с ней?» — с тревогой и наплывающим страхом спрашивал он себя, вглядываясь в потемневший далекий мыс, за которым была его деревня.

Странная, настороженная тишина стояла над лесом. Туман ворчал, темнел. Чайки как в воду канули.

Позади Юры громыхнул гром — глухо и вяло. Мальчик оглянулся. С запада, закрывая небо, медленно надвигалась черная туча. По спине мальчика пробежали холодные мурашки. «Гроза. Что же делать?»

— Мама, мама, что с тобой?! Где же ты?! — снова закричал Юра, не спуская глаз с далекого темного мыса. Слезы страха, обиды и жалости подступили к горлу. Гулкий раскат грома словно подстегнул Юру. «Что же делать? Что делать?» И пришло упрямое и ясное решение: «Пойду пешком».

Пеший путь от Рябинова до Юриной деревни все-таки был. Но три глубоких, хотя и небольших речки, которые пересекали эту дорогу, практически закрывали ее для пешеходов весной и летом. Речки впадали в Туман. Они-то и стали теперь опасной преградой на пути к дому. Юра ловко и быстро соорудил маленький плотик — ветками ивы связал три доски. Положил на них одежду, паевку и поплыл.

Первая речка шириной метров пятнадцать. Толкая перед собой плотик, Юра довольно легко одолел ее. Наспех одевшись, закинул паевку за плечи, побежал что есть силы. Гром торопил мальчика. Туча, закрыв полнеба, посерела.

Вторая речка встретила Юру суматошным криком ворон. Не по себе стало ему от их тревожного гама.

— Чего раскричались?! Без вас тошно! — кричал Юра, бодря себя. — Кыш, проклятые!

Вода была черной до жути. Толкая плотик, мальчик старался не смотреть на нее, погрузился до плеч и поплыл.

Достигнув берега, пошатываясь от усталости и напряжения, Юра окинул взглядом Туман. Воды его были в шапках кипящей пены. Завывал ветер. Свирепел гром. Юра, мокрый, задыхаясь, бежал и бежал.

Метров на сто разлилась третья речка. Обычно на этом, Юрином, берегу стояла лодка. Сколько помнит Юра, она всегда была тут, словно навек причаленная к двум красным соснам. Вон и сосны. Где же лодка? Лодка стояла на той стороне. Без нее разве одолеешь такую ширь?

Юра заплакал. Слезы так и хлынули из его глаз, видно, много их накопилось в душе мальчика за этот путь.

Гром раздвинул небо над головой, капли дождя смешались со слезами Юры. «Если сплавать за лодкой? — мелькнуло в голове мальчика. — Доплыву, доплыву…» — непонятная злость вдруг охватила его.

Когда он плыл, он не ощущал своего тела. Оно словно одеревенело — столько страха, обиды, упорства и желания добраться домой было в нем.

В лодке, с веслом в руках, Юра, словно очнулся, словно заново обрел ощущение реальности — себя, неба и воды. Гром ревел, как медведь. Дождь лил сплошным потоком. Гроза разбушевалась во всю свою молодую яростную силу.

Юра не помнил, как он добрался до спасительного берега деревни. Его била дрожь. Зубы стучали. Кое-как одевшись, он, словно безумный, побежал с распахнутыми, застывшими в ужасе глазами.

Опомнился Юра, когда увидел мать. Она сидела за столом в компании мужчин, веселая, с рюмкой в руке. Увидев белое, изможденное лицо сына, Сталина Егоровна охнула, рюмка звенькнула об пол.

— Мама… Почему ты стала обманщицей? — спросил Юра сухим дрожащим голосом.

Сколько ездит дед Сарап этими проселками, никак не привыкнет к надрывному реву мотора и страшной тряске. Вот и сейчас все вокруг переворачивается, перебалтывается, кувыркается. Даже деревьям на горных склонах, должно быть, нет покоя от лязга и грохота на этой проклятой ухабистой дороге. Пыль лезет во все дыры старенького автобуса, густо оседает на пассажирах и через те же дыры вылетает из него, смешиваясь со смерчем, поднимающимся позади машины. Но люди все равно едут и едут, держатся, кто как может, и глотают пыль, и клянут и автобус, и дорогу, и жаркую погоду, как кляли бы дождь, потому что тогда бы машина елозила по грязи, застревала в глубоких колеях и рытвинах, а вода заливала всех через те же дыры.

Дед Сарап крепко держался за блестящий поручень на переднем сиденье, будто самым главным для него было не выпустить эту железку из рук.

Несмотря на сущий ад, пассажиры не переставали разговаривать между собой, обращались изредка и к старику, но тот, зная свою глухоту, не слушал, о чем ему говорили, и на любой вопрос отвечал односложно: «Ы-ы, я-я…», вроде бы поддакивая и заранее соглашаясь с собеседником. Кое-кто знал его. Знакомые люди и усадили деда в автобус, освободили для него место и наказали крепче держаться за поручень перед собой.

Старику было приятно, что люди отнеслись к нему с уважением. Его радовало, что даже автобус торопится скорее везти — вон как растрясло! Он чувствовал, что приближается к родным местам, где вырос и прожил долгую жизнь. От всего этого и самого деда потянуло на разговор.

— Торай, наверно, уже дома, — обратился он к сидевшей рядом молодой женщине и насторожился: не покажутся ли ей смешными его слова? Такое не раз случалось… Соседка не отозвалась. Зато обернулась другая — постарше, в цветастом платке.

— Кто-кто? — спросила.

— Торай, говорю, дома уже должен быть. Он на войну ушел, мой сын. Разве не знаете?

Старик уставился на нее слезящимися глазами.

— На какую войну?

— Ну, которая при Сталине была… — в голосе старика звучала укоризна: как можно такое забыть! И тут же он заметил, как женщина в платке толкнула соседа, как они перемигнулись.

Опять то же самое! На него стали украдкой показывать пальцами: дескать, из ума дед выжил!.. Тоскливо стало от того, что многого люди не хотят понять, думают только о себе, будто только они и делают все правильно, а другие, как вот он, например, сам не знает, что плетет… И снова стало казаться, что ни дороге, ни тряске, ни забившей глаза и глотку пыли конца не будет. И он еще крепче вцепился в поручень, потускневший от пота и грязи, — только бы с сиденья не сбросило…

Когда-то темно-голубой, автобус все-таки остановился, окутавшись непроницаемым облаком пыли. С всхлипыванием и скрежетом отворились двери. Со ступенек ловко соскочили двое молодых людей — длинноволосый парень в туго обтянувших ноги джинсах и девушка в ярко-красной широченной кофте. Кроме них, никто не выходил, но шофер дождался, пока дед Сарап выставил из автобуса свой посошок, опустил с подножки на землю одну ногу, приставил вторую, пока не сделал несколько шагов. Лишь тогда захлопнулась с тем же скрипом и скрежетом дверь, мотор глухо, как собака под крыльцом, рыкнул, и автобус, постреливая вонючим дымом, умчал вперегонки с дорожной пылью.

Поначалу дед даже не понял, где он вылез, — уж не ошибся ли? Очень изменился его аал. Покривились еще сильнее старые избушки, крытые лиственничной корой и дранью, а некоторые вообще остались без крыш. Но за штакетными оградами выросло много нарядных домов.

Увидев в верхнем краю аала ряд высоких тополей, старик успокоился, поправил узелок за спиной и засеменил, торопливо переставляя ноги. Его посошок бодро постукивал в такт шагам по плотно убитой дороге. Новенькие, еще не разношенные ботинки сначала шаркали, почти волочились по земле, а тут затопали, точно настоящие солдатские сапоги, торжественно ступающие на марше.

Старик очень спешил. Казалось, он торопится уйти, убежать от всего, что клонит его к земле, — выскочить из суконного пальто, большого не по росту и не по погоде, избавиться от заплечного груза, не такого уж и большого, выкарабкаться из своих долгих-предолгих лет в этот солнечный полдень, сбросить особенно тягостные и нудные своим однообразием последние годы. Но разве убежишь от себя? И сердце не выдерживало. Он останавливался, тяжело, со свистом дышал. Снова спешил к тополям, возле которых был его дом, и снова останавливался.