«Все-таки удалось сбить пламя. Но руки, руки в волдырях… Как же я такими руками трактор заведу?»

На снегу дымилась ватная стеганка от капота. Телогрейка почти вся сгорела.

У него еще хватило сил взяться за рычаги. Мотор снова не заводился. «Нет, такими руками ничего не сделаешь. Как же быть? До Кумахтахи километров сорок. Не дойти. Пурга начинается. Оставаться нельзя. Замерзну. Надо идти на восток, к избушке охотников».

Михась набросил на плечи стеганку, шапку не нашел. Хорошо хоть компас не потерялся.

Михась побрел на восток.

Тундра…

Летящий ветер, восточный ветер… снег, снег, а над головой — тяжелые, наползающие друг на друга тучи.

Тундра…

Вот и узнал тебя Михась…

Он идет из последних сил, налегает на ветер грудью. В глазах красные, желтые круги. Гудит ветер. Кругом снег, снег, снег…

Михась упал и не сразу поднялся.

Гудит ветер. Михась шел и падал, падал и шел, и, наконец, лежа на снегу, понял, что подняться он уже не сможет. Снег был мягкий и даже теплый. Хотелось уснуть. Глаза сами закрывались, — уснуть…

«Пропаду, — думал Михась. — Надо идти».

Но идти он не мог и теперь полз, загребая руками снег, задыхаясь.

Он подтягивался на локтях, прижимаясь к снегу горячим лбом.

Тундра…

Так мог погибнуть человек. Один.

Но тундра — это двое.

Старый Байбаас, держа в правой руке вожжи, бежал рядом с нартой, погоняя оленей.

На нарте лежал Михась.

Ветер все усиливался, снежные вихри налетали со всех сторон, впереди мелькали только спины оленей.

Байбаас догнал оленей и увидел, что нарту везет один головной олень, а второй совсем обессилел, не тянет нарту.

Жалко Байбаасу, очень жалко оставлять в тундре свою добычу, но что делать? Пришлось закопать в снег песцов, хоть этим облегчить нарту. Больше он своих песцов не увидит: почуют их по запаху волки и сожрут. Ничего не поделаешь.

Потом стал сдавать и головной олень. Байбаас, как мог, помогал ему: толкал нарту сзади.

Когда головной олень стал шататься от ветра, а Байбаас уже совсем задыхался, показалась наконец избушка охотников. Теперь согреть надо человека…

Байбаас нашел в избушке все необходимое: дрова для печи, масло, рыбу, мясо, посуду для варки пищи, оленью шкуру — чтобы было на чем отдохнуть. Все это было приготовлено в избушке на случай беды — по обычаю тундры.

Уложив тракториста на оленью шкуру, Байбаас затопил железную печку и набил чайник снегом.

Железная печка раскалилась быстро, в избушке стало тепло. Байбаас поставил вариться мясо и подсел к трактористу, который не открывал глаз, только изредка тихо-тихо стонал.

При свете свечи Байбаас увидел, что он совсем молодой. Байбаас не помнил такого тракториста на рыбозаводе, — видно, новый, приехал недавно.

Байбаас стал поить парня с ложки. Веки у него дрогнули, он открыл глаза. Байбаас обрадовался:

— Сынок, как себя чувствуешь?

Тот ничего не ответил. Из потрескавшихся губ его сочилась кровь. Байбаас вспомнил, как лечили раньше ожоги медвежьим жиром. Но сейчас его нигде не достанешь, и потом, медвежий жир не поможет: ожоги очень большие. В поселок везти надо, в больницу. «Как же я поеду завтра? Олени опять голодные, — так думал Байбаас, прислушиваясь к тундре. — Где теперь родители этого парня? Они, наверное, не знают, что их сын попал в беду».

Вдруг больной пошевелился.

Байбаас приложил ухо к его губам.

— Где… я?

— В тундре. Не бойся, — ответил Байбаас по-якутски. И, спохватившись, сказал по-русски: — Я охотньик… Тундра, юрта…

— Пить…

Байбаас напоил его чаем из стакана.

— Может, поешь? Мясо… мясо… килиэп… Балык…

Парень не ответил.

— Как имя?

— Мих-ась…

— Мэхээс? — удивленно воскликнул Байбаас — Мэхээс, да?

Парень: кивнул.

— Мэхээс! У тебя якутское имя. Моего отца тоже звали Мэхээсом. А откуда ты?

— Белорус… Бело… рус…

— Так, так, сейчас понятно. Значит, белорус, На войне был мой брат, вот там и воевал. Мэхээс, я сын Мэхээсэ, а ты тоже Мэхээс! — бормотал радостно Байбаас. — Будешь кушать, Мэхээс? Ты бы покушал, подкрепился.

Михась закрыл глаза. Байбаас вышел за дверь, набрал в тряпку снега, приложил ко лбу Михася.

— Мэхээс, не бойся. Вот скоро притихнет ветер, поедем. У нас есть хороший лекарь, очень хороший человек. Даже мертвого оживить может. Тебя, Мэхээс, он обязательно полечит, — бормотал Байбаас — Не бойся, парень… Он тебя вылечит… Слышишь, Мэхээс?

Байбаас все подкладывал в печь дрова, кипятил чай. «Тундра, не надо шуметь. Человек совсем больной. Тундра, ты слышишь меня?»

После полуночи ветер начал стихать. Байбаас решил ехать, не ожидая полного затишья.

Олени Байбааса за ночь совсем не отдохнули, Второй олень даже не встал, когда Байбаас вышел из избушки. Что ж, придется его здесь оставить.

Байбаас почти насильно накормил Михася супом и сам поел досыта.

Остатки сваренного мяса и другую еду положил на полку. Налил бульон в бутылку, сунул ее за пазуху: пригодится в пути. Отрезал от буханки половину, отдал оленям.

Запряг головного.

Оказывается, тундра только притихла и теперь снова бушевала. Все было так же, как вчера: олень тянул нарту, а Байбаас толкал ее сзади.

«Еще километров сорок. До вечера доедем», — думал Байбаас.

Когда до поселка оставалось километров пять, олень поранил левую переднюю ногу, из раны потекла кровь. Олень виновато посмотрел на своего хозяина. Головного никогда не надо было понукать… Раз остановился — значит, все. Байбаас освободил его от постромок и сам повез нарту, налегая на лямку. Тяжело. Очень тяжело.

Олень шел за нартой, но все больше отставал. «Ничего, хороший олень, не пропадет, сам вернется домой».

— Ничего, ничего, — твердил Байбаас и шел, шел, шел…

Тундра…

Снег, снег, снег. Снег в лицо.

«Неправду говорят, что стар Байбаас. Дойду».

Вечером во двор больницы вошел шатаясь облепленный снегом человек. Он тащил за собой нарту. Вокруг с громким лаем носились поселковые собаки.

На шум вышел врач.

Наткнувшись, как слепой, на крыльцо, человек показал ему на нарту, сказал еле слышно:

— Спасите его!.. — и упал.

Врач заметался — кого нести первым: того, кто на нарте, или этого, на снегу.

Тундра — это двое.

Перевод с якутского С. Виленского.

«…на Алтае поднялась к луне и солнцу большая гора. Шестьдесят шесть сторон ее поросли тайгой густой, как шерсть осеннего валуха. И пролилось у горы сверкающее бело-синее озеро, вода в нем текла и не текла — плескалась тихо. И снежный пик почитая родным отцом, и бело-молочную водь признавая матушкой, под кедром с шестьюдесятью ветвями-корнями, у родника животворного, в шестигранной юрте жил старик Кокшин. Голова его была белей лебедя, а зубы желтей сосновой коры. Не было у него сына-посоха, не было дочери, которую он подарил бы людям и увеличил свою родню… Ездил Кокшин на сине-буром старом коне…» — звучал ровный глуховатый голос Кайчи.

В селении ее все так и звали — Кайчи, что значит сказительница, а имя, выбранное родителями, мало кто знал, да и не было в нем нужды.

Она вела, расплетала тропы сказания, и выпуклые незрячие глаза ее уже расширились, раскрылись, обратились вверх, к дымоходу, к звездам, проскальзывающим в теплом воздухе. Кажется, глаза ее вправду видят. И видят они ту сказочную землю, белые воды, могучие леса… Она сидит здесь, а душа ее улетела в волшебные края сказания.

Волосы Кайчи коротко остриженные, хотя она была незамужней, разметались от воодушевления. Голос, взбудораженный воображением, чувствами, слегка подрагивает. Руки свои, словно показывая просторную свободу сказочных земель, держит она на весу…