Тайга… белки… перекочевка… голова кругом пошла… Не вздумайте допускать, товарищи, в свои головы свободные мысли оттого, что лето, кругом зелень, тепло. Работы у нас не уменьшаются, а наоборот. Посудите: стрижка, перекочевка, строительство, ремонт дорог, подготовка техники к сенокосу, да еще нам предстоит праздник.

Перекочевать в тайгу должен весь колхозный скот. Возле деревни остаются только дойные гурты да две отары бракованных овец, которым не дойти. И все! Тот скот, который летом будет здесь, — для нас убыток! Сейчас некоторые чабаны выискивают всевозможные объективные и субъективные причины, чтобы не кочевать в тайгу. Нет — этому! Наши уши не слышат, глаза не видят — и все! Если кто не хочет в тайгу — пускай сдаст отару. Только вот у старика Серке создалось тут трудное положение. Жена и дети его болеют, лежат в больнице, да и сам он каждый день приезжает в деревню на уколы. А в тайге-то докторов нету, чтобы его колоть. Если отару его оставить тут, нам жалко покосов, а если сказать «сдай отару», то, знаете, — человек всю жизнь был возле овечек, да и желание у него не расставаться с ними. Ну, этот вопрос вы сами обсудите, товарищи. А остальных и слушать не будем. Пусть кочуют — все!

Завтра же нужно отправлять в тайгу бульдозер. Бригадиры уже съездили туда: оказывается, где на дорогу деревья попадали, где камней нанесло снежными лавинами. Эх, хотя бы до Черного притора пробить дорогу, а дальше соль и все остальное можно увезти и на вьюках. Снег там, говорят, сошел недавно, зелень только появилась. Но пока мы добираемся туда, она, эта зелень, будет нам как раз — долго ли вытянуться таежной зелени. Только нужно торопить кочевку, торопить. Нам и день дорог. Но опять… Как решить это?.. Не нахожу, люди, места себе от своих мыслей: как угонять и какие отары? Если быстрее постричь валухов и погодков, так на них еще шерсть не подошла, и это нам большой убыток. А если гнать уже постриженных овцематок, то кто же предугадает эту погоду: может резко похолодать, дождь пойдет пополам со снегом или даже град, а ягнята наши еще не окрепшие, а овцы остриженные, голые — скосит ведь их, скосит! А здесь в зимовках есть кошары — если что, можно спастись в них. Вот и ломай голову — как лучше!

Заработки тех, кто яйлюет в тайге, увеличим. В местах четырех поставим радиоприемники. Откроем штучный ларек. И фельдшерам, и ветеринарам, и агитаторам так и накажем, чтоб находились в белках неотлучно. И я нынче там обязательно буду. В прошлом году не смог — сенозаготовки, строительство да еще на совещание вызвали на какое-то…

Теперь, товарищи, о празднике. Мы, правление, так решили: передовикам дать премии в сумме девяти тысяч рублей, заколоть для народа десять лошадей и столько же коров, послать в город машину за жигулевским пивом. А скакунов у нас уже полмесяца как готовят к байге. За ними смотрят опытные старики — Сарыкой и Кыйгаш. Аймачная байга тоже приближается. Не осрамиться бы нам на скачках! Как нам тогда называться корболинцами? Как позор такой стерпеть?

Кто силен, кто ловок, кто легок на ногу — готовьтесь. Победителям — премия. Бригады строителей, грузин и гуцулов, тоже готовятся к соревнованиям. Хотя в прошлом году и перебороли мы их, но в этом году — не знаю. И концерт тоже будет. Эх, этот концерт… В нашей такой большой деревне нет человека, который бы тянул ладом не то что баян, но хотя бы гармошку. Куда это, товарищи, годится! Вот мы уже начали строить дворец культуры, а кто там работать будет? Значит, надо посылать людей на учебу. Настало время подтянуть культуру повыше. А то как бы не вышло, будто мы работаем только для того, чтобы наполнить свой живот. Работал человек весь день, вечером вернулся домой, поужинал поплотнее, а после вздохнул глубоко: «уф-ф!» — и боком на кровать. Как бы вся деревня не уподобилась такому человеку… Ну, а концерт будет, хотя и на сухую, без музыки.

Праздник проведем все там же: в подлеске Каменного Носа. Со всего аймака автолавки вызовем, людям денег раздадим. Но только, товарищи, хорошо и организованно проведем праздник. Помните, как в прошлый праздник Элбире искала своего мужа: «Ой-уй, люди! Выведите меня на след этого беглого Дьозулая! Его самого мне и за плату не надо, мне нужен костюм на нем, суконный, синий, в цене полкоровы. Ведь испачкает он тот костюм или оставит где, и его сжует скот или разорвут собаки. Ой, дура я, надо было привязать колокольчик на шею этому Дьозулаю, когда он отправлялся на этот бестибал…»

Ну, товарищи, вот так: лето есть лето, но зима у нас спросит, чем мы занимались летом. Мы, товарищи, предварительно подсчитали, и у нас, оказывается, есть уверенность, что мы и в этом году перевыполним все свои планы и обязательства. А в том случае… да что говорить-то, все ясно. Только не потеряем темп работы, только из-за какого-то просчета не допустим падеж скота. Ээ, как бы не сорвалась с нашего крючка рыбина, почти вытащенная на берег…

Вот и все, как говорится, опросталась моя сума…

Перевод с алтайского Д. Константиновского.

Не любит старый охотник Ефим Камыргин вспоминать о своем возрасте, считать уплывшие в прошлое годы. Потому и вопрос — «Сколько лет тебе, отец?» — заставляет его невольно вздрагивать. Даже не сам вопрос, а следующая после ответа реакция спрашивающего — то восторженное удивление, то участливо-жалостливое покачивание головой, а то и плохо скрытая мысль: зажился, мол, в этом мире старец… Не очень все это приятно, тем более что сам Ефим думает по-другому: хотя усы и борода его могут соперничать по белизне с горностаевым мехом, — рано еще ему вешать ружье на сук. Нет, немало он еще поездит и побродит по притокам любимой Лютенги — речки, с которой связано и детство его, и юность, и вся остальная жизнь. Особенно не хочется уходить теперь, хотя и появилась надежная ему замена — надежда и отрада внук Гриша. Прямо на глазах становится уважаемым в совхозе охотником, со своим почерком, своей твердом жизненной тропой. Его, Ефима, школа. Вот и тянет лишний раз в тайгу — полюбоваться на внука, а порой, глядишь, и совет какой дать, подсказать что. Главное, что не останется теперь без хозяина Лютенга, продолжит Гриша дело Ефима Камыргина, дело, предками завещанное и на совесть исполняемое. Что ни говори, а утешил внук под старость, утешил…

Длинным мамутом[10] тянутся мысли Ефима, под стать извилистой сокто[11], присыпанной снегом, по которой неторопливо бредет его верховой олень. Полюбил он в последние годы вот так неторопко нанизывать ожерелье дум в неспешном пути.

Еще немного — и распахнется перед ним долина Лютенги. С высокого увала завиднеются, задрожат в мареве горы на противоположном берегу, затемнеют рассекающие их распадки. А на одном из самых высоких мысов четко обозначится громадный ветвистый силуэт старого Осургината.

Осургинат… Как всякий мужчина в их роде, Гриша с детства знает эту священную лиственницу, помнит обычаи, с ней связанные. Конечно, следуя им, внук поставил палатку подальше от Осургината. Это так. Но вот стоял ли он под ним, склонив голову, просил ли об удаче?.. Скорее — нет. Своей дорогой он идет, новой, и не во всем должен следовать старикам. Главное — чтоб землю эту любил, пользовался ею по-хозяйски. А старый Осургинат и без поклонов молодых будет еще долго стоять над щедрой тайгой Лютенги, собирая на своих ветвях множество белок.

Что ни говори, а кровь потомственного следопыта дает о себе знать — в старину мы обычно начинали промысел от Осургината, вот и Гришу сюда потянуло. Конечно, он вряд ли кормил огонь и взывал к покровительству лесных духов, но уж наверняка внимательно осмотрел Осургинат, должен помнить старую примету — как много белок развелось нынче на священной лиственнице, так много будет их в окрестной тайге. Не раз уходил Ефим отсюда, окрыленный добрым предзнаменованием, и оно сбывалось. А теперь вот внук… Вспоминая о Грише, старик тепло улыбался в белые горностаевы усы.