— Вы вроде бы говорили что-то о прошедшей войне. Значит, вы тоже?..

— Да, воевал, — сказал отец Галдана. — Сначала под Москвой, потом под Ленинградом, а закончил войну в Берлине.

— Так это вы?.. — Старик заволновался, стал тереть рукавом полушубка глаза, а когда немного успокоился, сказал чуть слышно: — Больше сорока лет прошло, а я узнал вас… узнал… Помните, мы встретились с вами близ Гатчины в штабе дивизии?

— Значит… значит… — Теперь заволновался отец Галдана, в лице у него что-то дрогнуло, жилочка какая-то: — А я только вчера рассказывал о вас парням.

Он подошел к старику, обнял его, спустя немного спросил:

— Ну, как жизнь-то?..

— Да ничего вроде бы… живу… А вы, помнится, говорили, что родом из степных краев. А здесь как очутились?

— Приехал к младшему сыну в Новый Уоян. С ним теперь и живу. — Повернулся к Галдану: — А это мой старший. Познакомьтесь.

Старик посмотрел на Галдана, едва приметно кивнул:

— Агдыреев, — и через минуту-другую уже спрашивал у старого фронтового товарища: — Так сколько же вам теперь лет?

— Семьдесят пять…

— И мне столько же… Быстро же летит время!

— Да, быстро. А жаль. Время-то нынче какое… Жить бы да жить. Вон у вас и железную дорогу построили, и поселки выросли… А сколько новых домов понастроили в деревнях!

— Это верно, что понастроили, только кто же станет жить в них? Весь наш род, к примеру, собирается откочевать в Муйскую долину, где зверь еще не так напуган, и белка есть, и соболь.

Старик заметно помрачнел, отец Галдана заметил это и, чтобы отвлечь его от нелегких мыслей, спросил, показывая на паренька, который стоял подле них:

— А это кто же, внук ваш?

— Да нет, не мой… Внук старшего брата, года три назад его задавил медведь. И теперь я вожу парня по тайге, учу разным премудростям. Сам-то я нынче служу в заповеднике егерем.

Галдан внимательно слушал разговор стариков, а когда они замолчали, подошел к егерю, сказал:

— А я ведь вас знаю. Я приезжал в старый Уоян еще в те дни, когда БАМ только начали строить. Вы тогда работали председателем сельсовета.

— Было такое… — улыбнулся старик. — Но как вы могли запомнить? Вон сколько времени прошло.

— Но вы-то с отцом помните…

— Хы, сравнил, — усмехнулся. — Тогда была война. Кто смотрел в глаза смерти, тот не забудет своих товарищей, что б ни случилось. — Он помолчал, спросил все с той же усмешкой: — Случаем, это не ты ночевал тогда в сельсовете?

— Я…

— Вот как!.. Встретились… А знаешь, кто стрелял в ту ночь чуть повыше твоей головы? Агдыр, отец этого парня. — Пашка не то спал, не то дремал. — Он со своим товарищем выследил изюбриху и пошел по ее следу в заповеднике. Тогда-то и сломал ногу. Поделом!

— Значит, вы следили за нами? — спросил Егор.

— Может, и так, — уклончиво сказал старик. — А не то медведь поломал бы вас. Вот что… В другой раз встретитесь со мною, не прощу. — Старик взял прислоненное к дереву ружье, закинул его за спину, обнял отца Галдана: — Мне надо идти. Дорога впереди длинная. Я дарю вам медвежью шкуру. Пригодится. Может, еще когда-нибудь мы и встретимся. Баяртай![7]

Не прошло и минуты, как старик с племяшом скрылись за деревьями, и только следы на снегу остались. Зашевелился Пашка, приподнялся на локтях:

— Я, кажется, поспал маленько. А боль в ноге вроде бы меньше стала. Может, мне подняться?..

— Лежи, лежи, скоро пойдем, — сказал Егор.

Отец Галдана срубил березку, наскоро смастерил сани, парни перенесли на них Пашку, а освежеванную тушу медведя положили на другие сани.

Поднялся ветер, пошел снег, и скоро не стало видно следов на земле. «Но да бог с ними, с этими следами, — подумал Галдан. — Важно то, что на душе, в людской памяти… Те следы никакая пурга не занесет».

Он думал об отце и его фронтовом товарище, и на сердце у него было легко и спокойно.

Перевод с бурятского К. Балкова.

Большой алас с озером, дальний лесистый берег которого теряется в мареве. Возле озера скошенный луг, весь в копнах свежего сена. Трактор, волоча огромные неуклюжие сани, возит сено к скирде.

Тракторист Аян Доргуев быстро нагружает сани. Длинные темные, отполированные ладонями вилы разом захватывают почти половину копны, они словно танцуют в сильных руках парня: вверх — вниз, вверх — вниз. Сено кажется легким как пух. Сноровисто работает парень, играючи, будто и не прилагает усилий, только когда при взмахе короткие рукава его рубахи сползают вниз, видно, как, напрягаясь, переплетаются, бугрятся мускулы на загорелых руках.

Сгребальщица Татыйаас Кынтоярова невольно загляделась на Аяна, залюбовалась красотой и ловкостью его движений. Увлеченный работой парень перехватил ее взгляд. Да тут еще, неизвестно почему, Татыйаас улыбнулась. Аян смущенно опустил глаза и чуть не уронил целый ворох сена, но опомнился и успел подтолкнуть его к середине саней.

Вторая сгребальщица, молоденькая девушка Кэтириис Догордурова, или Кээтии, как звали ее все, тихо сказала парню:

— Анка, ты не поднимай слишком много. Куда спешишь?

Но он даже не взглянул на девушку.

Вскоре Аян доверху нагрузил сани. На земле осталось совсем мало сена. Замелькали грабли женщин.

Татыйаас сгребала сено возле саней и вдруг словно спиной почувствовала брошенный на нее взгляд.

Женщина гибким упругим движением повернулась. Она увидела глаза Аяна — ласковые глаза. Татыйаас вся застыла, объятая теплом, лучащимся из этих глаз, обнимавших всю ее мягко и бережно.

— Татыйаас Сидоровна, может быть, посторонитесь?

Кээтии произнесла эти слова медленно, врастяжку, изменившимся голосом. Она стояла, приставив грабли к ногам женщины.

Татыйаас вздрогнула от неожиданности, отскочила в сторону.

— До чего жарко. Вся взмокла, — сказала она, как бы извиняясь, и несколько раз провела гребенкой по блестящим черным волосам. И тут же поняла, что не удалась эта маленькая хитрость. Кто поверит женщине, которая днем не жаловалась на жару, а теперь вот, когда уже близится вечер, тени спускаются на луг, говорит, будто ее разморил зной. Женщина мельком взглянула на посерьезневшее, хмурое лицо Кээтии. Девушка, оставив позади себя неубранное сено, сгребала возле нее. Татыйаас пожалела Кээтии, и ей захотелось обратить все случившееся в шутку, пошалить, посмеяться, но тут же она подумала, что Кээтии может понять ее неверно, обидеться. Сдержав подступивший к горлу смешок, Татыйаас побежала к оставшемуся позади саней сену.

Раздался сердитый, захлебывающийся рокот мотора.

— Ну, девчата, садитесь. Поехали! — закричал Аян.

Вспомнив помрачневшее лицо Кээтии, Татыйаас не стала спешить. «После нее…» — подумала она и, неспешно сгребая остатки сена, заметила, что девчушка кинула на нее выжидающий взгляд.

— Девчата, слышите или нет? Чего там гребете на пустом месте! Все чисто убрали. Кончайте. Ждут нас. Вон посмотрите-ка, машут. Торопят.

Кээтии первая бросила грабли на сани. Вслед за ней подошла к трактору и Татыйаас.

Аян протер лоскутом от старой рубахи покрытое черным дерматином сиденье, но не все, а только место рядом с собой, и бросил тряпку на пол.

— Ну, садитесь. Сядь, Татыйаас.

Татыйаас, понимая, как, наверно, тяжело и обидно дли Кээтии то, что он протер лишь половину сиденья и обратился только к ней, говоря «сядь», не очень-то торопилась. Она протянула руку к тряпке, но Аян опередил ее и раза два прошелся по краю сиденья. Татыйаас стала ждать, чтобы Кээтии села первая.

— Ну, садитесь же, говорю! Или не понимаете по-якутски?..

Сомкнув черные густые брови, Аян схватил Татыйаас за руку и усадил рядом с собой. Кээтии, ухватившись за железную ручку, кое-как взобралась сама и уселась на самый краешек сиденья, короткого, видимо рассчитанного только на двоих. Она старалась занимать как можно меньше места: если сесть удобно, Татыйаас и Аян совсем прижмутся друг к другу.