Он тут же пожалел о своих словах.

— Ну и что? — не сдавался мальчик. — Я позже родился.

В сенях, послышался шум.

Подоспели отставшие.

— Вот еще наследничек нашелся! — опять завелся Агур.

— Сам ты наследничек! — мальчишка ухватил за руку Косту, оба ринулись к двери. Никто не успел удержать их.

— Дети, вернитесь! — захромал к выходу Тодыл.

— Какие дети? — загалдели женщины, вошедшие в избу.

— Какие, какие! — махнул рукой Агур. — Наши. Один сказал, его отец Торай.

— Как Торай?

— А черт его знает…

Дом загудел от возбужденных голосов. Тиреек с Агуром обыскали весь двор, но мальчишек и след простыл. Никто не заметил, как они прошмыгнули, куда исчезли. Зато слова, что тут только что был сын Торая, дошли до всех. На трезвую голову люди, может, и поняли бы всю несуразность такого, а тут и вправду поверили. В суматохе совсем все перепутали.

— Торай вернулся!

— Сыночек его здесь!

— Сам-то где?

Опьяненные аракой и невероятностью происшедшего, люди искали вещи, с которыми приехали Торай и его сын, но ничего не находили. Паюса суетилась больше всех, совалась во все уголки. Ее охватила безотчетная радость. А что, если вместе с Тораем и Сыбос возвратился? Почему не может и такое случиться?

— Торай! Сынок! Приехал, наконец! — забытый всеми в переполохе, протиснулся в избу дед Сарап.

— Приехал, приехал, дедушка! Торай приехал! — торопливо приговаривала Паюса, стараясь первой сообщить старику радостную весть.

— Эх, Паюса! — сожалеюще крякнул Тодыл.

— Что ты сказала? Где Торай? — озирался дед.

— Сынишка его здесь. Убежал куда-то.

— Торая, да? Сын, да? — голос старика сорвался в хриплый шепот.

Нервы Сарапа не выдернули. Тодыл едва успел подхватить его. Дед задыхался. Помутневшие глаза шарили по избе.

— Торай с нами, улабан[35], — успокаивал его Тодыл.

Теперь уже не имело значения — правда это или нет.

Старика уложили на кровать. В ту же ночь он скончался.

Съездили за дочерью Сарапа. Нони приехала вместе с мужем, взяла все хлопоты по похоронам на себя.

…Первым делом Нони ушла к тополям.

Перед самой войной, солнечным весенним днем принес Торай-абаа охапку тополевых прутиков. Другие братья, и она вместе с ними, выкопали ямки вдоль канавы и посадили эти прутья. Никто не говорил, что это, мол, мое дерево, а это — твое. Посадили и посадили. Много их было. Несколько сразу же засохло. А прижились пять. И стали как бы продолжением жизни погибших братьев.

Двор был полон родни. О чем-то спорили Тиреек с Агуром, но, увидев возвращающуюся от тополей Нони, смолкли. Тодыл-абаа сидел на скамеечке, выставив скрюченную ногу, и подремывал. У Паюсы глаза опухли от слез, но, как всегда, хранили испуганное выражение.

Все чего-то ждали. Может, кто-то скажет нечто значительное, от чего всем станет легче.

Отсюда, от дома деда Сарапа, аал — как на ладони.

— Ребята, наверно, хариуса поймали. Я их на берегу видел, — сказал Агур.

Вернулись земные заботы. Завтра хоронить деда. Надо попросить в совхозе смирного коня. А может, машину дадут. Пару баранов зарезать придется — одним не обойтись…

— Чей же это мальчик? — Нони еще не разобралась, как тут все произошло.

— Какой? Ах, тот! Мать, видно, подучила звать Торая отцом, — высказал догадку Тиреек.

Агур покачал головой.

— Нет. Не так. Он сам себе отца выбрал. Мне Коста рассказал. Они как первый раз в дом забрались, тот пацаненок сразу на Торая показал: «Вот мой отец». И ходил к нему. То один, то с моим вместе…

— Найти бы его, — вздохнула Нони. — Он мне как родной брат стал.

— Да сегодня же найдем, — обрадовался Агур. — Коста его приведет.

— Отдать ему с матерью этот дом, — предложил Тодыл.

Шумели от порывов ветра тополя.

— Все кончилось, да? — В голосе Паюсы звучало горькое разочарование.

— Почему кончилось? Ничего не кончилось, Паюса. Ничего, — ободрил ее Тодыл.

Перевод с хакасского А. Китайника.

Я его часто встречаю, когда пасу овец. Ему за пятьдесят. Человек он на редкость молчаливый — слова из него не выжмешь. Будет рядом стоять, потягивать трубку и молчать. Как в рот воды наберет! С ним всегда три больших собаки, худющих — кожа да кости.

Как-то теплым зимним днем решил я, тоже ничего не говоря, около него постоять, Рысью к нему подскакал, слез с коня.

Поздоровались.

Он молчит, и я молчу. Наши отары на соседних полосах солому жуют.

Стоим рядом. Молчим. Изредка наши глаза встретятся — и только.

Я закурю — он закурит.

Смех берет, но терплю.

Минут сорок прошло. Молчим. Час протерпел — еще смешнее стало. Не выдержал, спросил:

— Твои собаки помогают овец гнать?

— Они за это деньги не получают.

— Зачем им деньги? Их кормить надо. Почему их впроголодь держишь?

— Много надо, чтобы их досыта накормить. Весной наедятся.

— Свежей травы, что ли? — я чуть не расхохотался, но удержался и сел на своего коня.

— Куда торопишься? — удивился Муклай Сакаевич. — Еще и не поговорили…

— У-у, так наговорился, что язык заболел!

Больше к нему не подъезжал. А Первого мая выпало мне пасти. Гляжу — Муклай Сакаевич с отарой. Поздравил его с праздником.

— Тебя тоже с праздником! — тепло так ответил.

Посмотрел я на его собак. Правда, жирные, гладкие стали, шерсть на них лоснится.

— Как разжирели!

— А я что говорил? Они только сусликов едят. Каждая собака штук по десять емуранок в день съедает, однако. В месяц трое больше семисот уничтожат. А за лето? Посчитай. Знаешь, сколько хлеба мои собаки сберегут?

Только теперь я по-настоящему узнал Муклая Сакаевича. Такой же он, как все, как другие чабаны. И одевается аккуратно. И поговорить может.

Перевод с хакасского А. Китайника.

Никогда не уставал, как сегодня. Утром дождь полил, как на ведра. Мои валухи перепугались, мечутся туда-сюда. С ног сбился, чтобы не разбежалась отара. А щенок мой куда-то запропал. Он хорошо сгоняет овец, и без него я быстро выдохся.

К обеду небо прояснилось. Из-за тяжелых, насквозь промокших серых туч выглянуло солнце и сразу осветило умытые долины. Валухов и усталого коня я оставил там, где сходятся две узкие лощины, а сам сел на бугорочке. Так хорошо, что и все мое утомление враз сняло. Жаворонки снова начали распевать свои бесконечные песни. Солнце, словно спохватившись, прибавило жару…

Валухи легли. И тут как раз прибежал щенок. Мокрый весь. Я его отругал. Он, будто сознавая вину, отошел в сторонку, растянулся, язык высунул, дышит часто. Тоже, значит, устал, набегался. Ладно. Я поел, а ему со зла даже маленького кусочка хлеба не дал. Он, помахивая хвостом и облизываясь, подполз ко мне.

— Вот тебе! — показал я ему кулак. — Знай: глупых и ленивых собак безо всякого суда кончают. Веревку на шею — и шубу долой. Понял? Уходи!

Щенок улегся, положил морду на передние лапы, с меня глаз не спускает. Глаза у него грустные — вот-вот заплачет. Жалко, конечно, его, но злость у меня на него еще не прошла. Я снял брезентовый плащ, сложил его, сунул под голову и заснул сладким сном.

Слышу сквозь сон — собака лает. Громко так! Открыл глаза — мой щенок заливается. Гавкает, рычит. Что такое? Вскочил, озираюсь по сторонам — никого не видно. А щенок лаем заходится. Глянул, на кого он так злобно кидается… Хасханах! Толстая, длинная гадюка почти рядом с тем местом, где я лежал!..

Я крепко обнял своего настоящего друга, приласкал и долго просил его, чтобы он не обижался. Если бы не щенок, что со мной могло случиться — даже подумать страшно…