— Аси!.. Отец!..

Лор Вош Ики не отвечал, только лопатки судорожно сошлись у него под голубой праздничной рубахой.

— Прости, отец…

Туньла села рядом с матерью и обняла ее за шею.

— Мама… И ты прости… Иначе я не могла.

Лор Вош Ики шумно, как усталый хор, вздохнул и повернул лицо к непокорной дочери. Нет, не было гнева на этом лице, таком родном и любимом для Туньлы. Не было! Может быть — лишь растерянность или недоумение.

— Ты проголодалась, дочка. Ешь…

— А вы?

— Кусок в горло не лезет! — всхлипнула мать. — Такое ты нам устроила — от Шурышкар до Тильтима судачить будут!

Но отец вдруг сказал:

— Пусть судачат. Не все ли равно?

И громко рассмеялся:

— Калым, калым! Прощай, калым! Тю-тю!

Туньла улыбнулась и положила себе на тарелку большой кусок жареной нельмы. Завтра на ферме много работы — и вправду надо хорошенько поесть.

Перевод с хантыйского Э. Фоняковой.

«Странно. Лицо молодое, а уши старые», — думал Петр Шешуков, глядя на заведующего районным отделом культуры Льва Андреевича Краскина. Уши у заведующего, действительно, были примечательными: большие, блеклые, вислые, они выглядели явно чужими на тридцатилетнем, круглом, как луна, лице. «И слова какие-то старые, холодные».

— Юбилеи района — это замечательное событие для трудящихся нашего края, для нас, работников культурного фронта, — медленно говорил Лев Андреевич, стараясь придать голосу торжественность и басовитость.

В кабинете заведующего полно народу: работники Домов культуры, клубов района, методисты отдела культуры.

— Это праздничное и торжественное событие мы должны встретить во всеоружии. Особое внимание обратите на наглядную агитацию. Чтоб все цифры налицо. Чтоб все сверкало, сияло, слепило! — в голосе Льва Андреевича появились нотки воодушевления. — И не забывайте о личных обязательствах. Мобилизуйте на выполнение их всю свою энергию, ум, изобретательность…

Петр сидел одиноко, в сторонке, почти у самой двери. Широкоскулый, с высоким лбом. А вот глаза какие-то печальные. Или от непотухшей душевной раны, или от неосуществленной мечты бывает такая печаль у людей.

— Что скажет о своих обязательствах наш художник? А, Петр Ефимович? — обратился к Шешукову заведующий. И, не дожидаясь ответа, спросил с напором: — Сколько скульптурных изделий выдашь к юбилею?

Петр Шешуков — местная знаменитость, художник, резчик по дереву — молчал. Слишком нелепым показался ему вопрос.

— Не скромничай, Петр Ефимович, не скромничай, — послышались голоса. — Покажи нашу таежную хватку.

«Денег все равно нет. Надо соглашаться. Может, аванс дадут?» — мелькнуло у Петра.

— Ну, изделия два сделаю, — нерешительно сказал он.

— Ма-а-ло, Петр Ефимович. Ой, мало, — покачал головой заведующий. — Такой юбилеи! Пять-де-сят лет району!.. Как думаете, товарищи?

— Юбилей, конечно, замечательный. Тут надо подумать, Петр Ефимович, — поддержало заведующего несколько голосов.

— Не знаю, что и сказать вам, Лев Андреевич… — Петр был растерян, смущен и оттого казался еще меньше ростом.

— Тогда я скажу! — заведующий упрямо вскинул подбородок. — Пять изделий мы ждем от тебя, Петр Ефимович. Пять — это символика. За каждым изделием — десяток лет жизни района, его истории. Первую скульптуру вы уже, наверно, сами видите, товарищи. Это оленевод, забитый, угнетенный. Ну, а финал надо с космосом связать. Без него мы теперь, сами понимаете, ни туды и ни сюды.

— Да при чем тут космос?! — раздались голоса. — Оленей негде пасти! Олени гибнут, а тут про космос…

— Не мне тебя учить, Петр Ефимович, — сказал на прощание заведующий. — Но помни: ты получил государственного значения заказ. Через двадцать дней жду тебя. Время торопит.

Взяв в бухгалтерии отдела культуры аванс, Шешуков в тот же день улетел в свою таежную деревушку на АН-2. Жил он один. Двухкомнатная квартира его была сплошь заставлена изделиями из дерева, заготовками — березовыми и осиновыми чурками. Посмотрев заготовки, Петр задумался. Долго он сидел неподвижно. Поднявшись, сказал сам себе озабоченно: «Хорошую березу надо…»

Стояла вторая половина сентября. Лес еще хранил следы изначально-величавой осенней красоты. Ссыпая на землю последнее золото, он прислушивался к голосам неба.

Брусника, схваченная инеем, потемнела, была такой вкусной, что Петр зажмуривал от удовольствия глаза, Особенно любил Шешуков лиственницы. Гордо и надежно стояли они в лесу. Прекрасна у них в эту осеннюю пору хвоя. Нежно-огнистая, мягкая, она навсегда впитала в себя жар июля. И когда Петр держал на ладони обласканные солнцем хвоинки, он явственно ощущал это тихое тепло лета.

Петр ходил по лесу. Подойдет к березе, окинет ее зорким взглядом от корней до макушки, обухом топорика стукнет легонько по стволу, стоит, прислушивается. «Не то», — скажет, и снова в путь.

Долго искал Петр ту единственную, нарисованную умом и сердцем березу, и все напрасно. Близ деревни, верст на десять-пятнадцать в округе, березы были с изъяном: то суховаты, то ростом не вышли, то свилеватые, то поясок бересты снят (но здесь уже человек виноват). «Надо к матери съездить», — решил Петр. Он, как я все мужчины в деревне, имел лодку, подвесной мотор. По реке до заброшенного мансийского поселка, где одна-одинешенька жила мать Шешукова, рукой подать — двадцать два километра. Места там глухие, лес крепкоствольный, нетронутый, ищи — любой клад найдешь. «Там моя береза живет», — думал Петр дорогой.

— А, пася, ятил пыгрись[28], — обрадованно встретила сына мать, маленькая, юркая старушка в теплой меховой куртке.

За обедом Петр вернулся к давней семейной теме.

— Тоскливо ведь одной, мама. И мне нелегко. Поедем? Квартира теперь своя, большая.

— Ат, ат, пыгрись[29].

Не хотела мать уезжать отсюда, как ни уговаривал Петр. Тут, мол, мои родители родились и умерли, тут и я буду помирать. А насчет березы посоветовала сходить в лесок за реку.

Петру этот лес был знаком с детства. И теперь он торопился к нему с волнением, словно шел после долгой разлуки на встречу с братом.

Утро выдалось ясное. Воздух был соткан из тончайших паутинок и хрусталинок инея. Лес встретил Петра прохладой, таинственным шорохом. «Листья сыплются», — подумал художник. Боясь нарушить тишину, он шагал осторожно, почти на цыпочках.

Березы соседствовали с елями. И поэтому темную длинную шею глухаря он сначала принял за обгорелый сук хмурой ели. Но, вглядевшись, понял: перед ним царь-птица. Петр замер. Ни единым перышком не шелохнув, глухарь зачарованно смотрел на восход. Никого в мире сейчас не существовало для него, кроме этого косматого, лучистого, завораживающего сознание зарева. Вековой инстинкт говорил птице: это зарево несет в тайгу пробуждение, жизнь. И глухарь каждое утро дивился восходу солнца. И сейчас он глядел и глядел на восход, забыв обо всем на свете, чуть приоткрыв клюв, словно пил и не мог напиться лучами светила.

Петр сделал два неслышных шага влево и только теперь увидел, что глухарь сидит на березе. Стройная, молочно-белая, с карим отливом береза немного уступала в росте двадцатиметровой соседке-ели.

— Это она… Она! — вырвался у Петра ликующий крик. — Спасибо, глухарь!

Очнувшись, птица глянула в сторону человека и тяжело, нехотя взмахнула огромными крыльями.

Распиливал березу Шешуков пилой-лучком. Музыку, мелодию леса таили в себе годовые кольца дерева. Этими мелодиями и должно зазвучать, заговорить творение художника. Береза переехала в дом Шешукова.

Новые заготовки ждали своего часа. А пока Петр колдовал над листами ватмана: что-то чертил, измерял, прикидывал, набрасывал штрихи портрета то ли оленевода, то ли охотника — не поймешь.