Может быть, поэтому, когда однажды в кабинет ко мне деликатно постучались и я сказала «Войдите», я так странно дезориентировалась.

В дверях стоял молодой еще — что-то около сорока — алтаец, невысокий, но крепкий, прямо литой, и такой широкий в плечах, какого тут редко увидишь. Именно размах плеч останавливал взгляд. И потом, черный безукоризненный костюм, белоснежная рубашка… — что-то было в нем еще необычное.

По-военному вытянувшись, он представился:

— Эрмен Эрменович!

Кажется, я поправила прическу — чего только не почудится женщине? — и в свою очередь произнесла:

— Ирина Сергеевна.

В ту же минуту я заметила, что левая щека у него вздута и отечна.

— Проходите, — говорю, — садитесь.

Он все смотрел пронзительным, испытующим взглядом и крепкими мясистыми пальцами трогал левую щеку.

— Слушаю вас, Эрмен Эрменович.

И тут я поняла, что в нем было необычного: в открытом вороте белоснежной рубашки синели полоски матросской тельняшки. «Смешно и нелепо, — подумала я, подтрунивая больше над собой. — До конца двадцатого, века каких-то два десятка лет, а сорокалетний мужчина, в элегантном костюме, щеголяет в тельняшке»…

— Я к вам, Ирина Сергеевна, с очень серьезным вопросом.

— Да, да, рассказывайте, — с усиленным вниманием хмурилась я.

— Тут в отделении, которое вы изволите возглавлять (господи, «изволите возглавлять»!), работает моя бывшая ученица Арова. М-мария Одуевна Арова!

Ах, вот в чем дело! Я тотчас представила себе Машу Арову. У этой девушки удивительно открытое круглое личико и такие же открытые чистые глаза. Нервные ноздри и быстрые реакции придавали ей особую характерность — что-то от косули, замеревшей на склоне горного хребта.

— Да, — говорю, уже улыбаясь, — работает, очень милая девушка, врач молодой, но дело знает.

— Вы так думаете?

— Конечно, Эрмен Эрменович, вы можете быть спокойны за свою ученицу. Значит, она училась у вас?

— Да, в школе. Я из системы народного образования.

— Очень приятно.

— Я рад. Только насчет Аровой вы ошибаетесь! Совсем не такой она человек. Вредный человек — вот что. А если знающий врач — то просто вредитель — вот так! — он встал.

— То есть?

— А то, что это вот, это — она нарочно устроила, понимаете, специально! — он предоставил мне еще раз полюбоваться его щекой.

— Не понимаю, объясните, пожалуйста, — я сдерживалась, хотя чувствовала, девчонка натворила что-то, что для всех могло окончиться скверно. — Вы, пожалуйста, успокойтесь и расскажите. Я вижу, щека у вас отекла.

Он снова стал доказывать, что Маша с определенной целью разворотила ему челюсть, выдернула здоровый зуб вдобавок к больному…

Я попросила его сесть в кресло, осмотрела: действительно, на месте двух верхних зубов слева виднелись кровоточащие ранки, но все было так, что вывод напрашивался один — у крепыша воспалилась надкостница.

— Если вы не разберетесь немедленно, я могу и в суд обратиться, Ирина Сергеевна, — говорил он свирепо, — подам не только на Арову, но и на вас — надо следить за кадрами, растить, направлять, а не устраивать здесь рассадник…

Он сглотнул крепкое словечко. Впрочем, понять его было можно. Он помнил Арову зловредной девчонкой — кажется, она сводила с ним какие-то счеты.

Если действительно дело обстояло так… — это ЧП. Тут же, прописав больному полоскание и назначив прием на завтра в семнадцать тридцать, я вызвала Арову.

Она явилась чуть побледневшая — уже доложили, в чем дело.

— Так расскажите, как вы лечили Эрмена Эрменовича, — строго проговорила я, дав понять, что все знаю. — Врач должен оставаться врачом даже с врагом!

Глаза у девчонки налились тоской. Она смотрела на меня прямо и неподвижно. И вдруг стеснительно и белоснежно улыбнулась.

— Ирина Сергеевна, вы не поверите, но я… это не я!..

— Что-о?

— Я говорю… — она опять пугливо уставилась на меня — сейчас сорвется и убежит! — Это не я была. Вчера! То есть я, конечно, однако не я… День, знаете, какой был тяжелый — больные все трудные шли. А тут он. Сел ко мне в кресло, смотрю — Боцман! Ой… Эрмен Эрменович… «Вот, говорит, счастье, у меня теперь собственный врач, зубы всегда будут в порядке. Смотри, чтобы все было о’кей, как я люблю, — ты-то знаешь». Я посмотрела: пятый вверху слева болит — свищ на десне, периодонтит хронический, обострение. Был когда-то лечен — перелечить невозможно, все равно удалять надо. А у меня в голове стучит и в глазах плывет. Смотрю зуб, а сама думаю: только бы не выдать себя, что боюсь. И ведь недолго: р-раз — и все, и больше не придет, а там как-нибудь… Ну, предупредила его, укол сделала. Сидит, и я сижу, в журнал гляжу, будто жду, пока подействует, а сама уже там, в Салдяре. Салдяр-то наш, знаете, где? Далеко от больших дорог, за Катунью. А вокруг горы глухие, и никто туда не ездит, никто не заглядывает. Дворов сорок деревня, а двор — избушка да аил, да четыре-пять человек детей в каждом дворе — хорошо, да? Дворы далеко друг от друга, и Салдяр потому длинный-длинный. Ничего, что я рассказываю? А то никак не объяснить… Понимаете, сидит, и я сижу, но только это уже не я…

Маша подолгу молчала, начинала снова, сбивалась, останавливалась.

С тех давних событий прошло больше пятнадцати лет, Маша Арова училась во втором классе, была старательной девочкой, влюбленной в учительницу Антонину Экчеевну. Все первоклашки мечтали стать такими, как Антонина Экчеевна: так же шикарно выглядеть на единственной салдярской улице — в красном платье и красных туфлях, с тронутыми помадой и без того красными губами.

Но на следующий год в Октябрьские праздники Антонина Экчеевна уехала и не вернулась. Старшие говорили: вышла замуж, а муж — большой начальник или ученый в городе. Остались дети без учителя и долго не учились.

Когда стояли морозы, от которых у детей готовы были вот-вот отвалиться уши, когда в ясные дни было слышно, как трескается лед на Катуни, а эхо ударяется в скалы на той стороне, в салдярскую школу вдруг прибыл новый учитель.

Ой, как мы обрадовались! Учитель-то оказался моряк! И так он походил на моряка, который был снят в «Огоньке» на обложке — чудо что за моряк! — мы и подумали, его к нам прислали.

В нашу глушь никто, наверное, не хотел забираться, а может, не хватало учителей, не успели их выучить, а тот согласился — добрый, наверное, смелый!

Когда новый учитель шел по запорошенному Салдяру, его широченные черные брюки мели улицу. А из-под брюк — раз-два, раз-два! — поблескивали толстые ботинки. А как скрипел снег под его ногами, как стонала мерзлая дорога! Учитель выдался морозостойким, всю зиму проходил в фуражке и коротком черном бушлате. На бушлате сверкали пуговицы.

— На первом же уроке, Ирина Сергеевна, мы и услыхали это слово — «боцман». Послушайте только, как начался наш первый урок. Перешагнул матрос порог да как крикнет: «Здравствуйте, дети!» Плечи видели? Во! Сам по стойке смирно стоит, а глаза как у беркута или орла — то ли пуля, то ли огонь. «Якшилар. Здравствуйте», — затянули мы, как при Антонине Экчеевне. «Ка-ак? — фуражечка на нем так и дернулась. — Мне, например, такая встреча не нравится, товарищи ученики второго класса! А ну еще раз: «Здравствуйте, товарищи ученики!» Мы ответили более дружно. «Немного получше, чуточку подходит». На сердце у нас полегчало, стали садиться. «Кто-о разрешил?!» А голос пронзительный, дикий такой. «Встать все, как один!» — закричал он по-русски, мы испугались, не знаем, что делать, как поступить.

— Вы что у меня — штрафная рота?! — и пошел по классу, ботинки тяжелые, скрипят, каждого поправляет, тычет, подстраивает: — Затылок в затылок, ясно? В одну линейку!

Стали усаживаться, а он снова поднял и опять объясняет чеканным своим, пронзительным голосом.

— Запомните раз и навсегда: перед вами не кто-нибудь, а боц-ман! Военный боцман, который морскими солеными путями дошел до самого Син-га-пу-ра! Ясно? Садитесь…

А что ясно? Мы в те годы и не знали, что есть на земле порт Сингапур. В тот день все уроки были посвящены науке, как вставать, здороваться, выходить к доске, подходить к учителю, как отходить от него. И перед тем, как идти домой… ой, Ирина Сергеевна, видели бы вы своими глазами!.. Я потому и потеряла вчера рассудок, узнав Боцмана… словно опять маленькой стала…