Тем временем Ямбе осторожно прошел в глубь квартиры, чтобы переодеться в чистое. Вышел свежий и сел около кухонного стола, где его ждал ужин.

Некоторое время старик наблюдал за Пуйне, все еще суетящейся с едой. Ямбе хотел угадать ее настроение, боялся, как бы неосторожно не рассердить свою домашнюю прокуроршу — ведь виноват, задержался мало-мало, к тому же… «шарку нюхал», хотя этот грех для него редок.

— Ну, все, моя старушка, — сказал Ямбе. — Закончил я свой рыбозавод. Теперь дровами займусь. Потом гостевать к сыновьям поедем.

Это значило, что Ямбе, как каждое лето в конце июня, с рыбоучастка ушел, до самого нового года.

Сделанных им ящиков на всю путину хватит, на весь период промысла по открытой воде. Да и кто его будет удерживать, если ему, Ямбе, уже половина седьмого десятка, пенсия сто двадцать, да и своих дел у Пяся много: дров на зиму надо заготовить, домик подремонтировать, к зимнему промыслу подготовиться, а потом и отдохнуть — к рыбакам съездить. А завод — Ямбе еще по старинке называл свой рыбоучасток заводом, потому что когда-то он и в самом деле был таковым, рыбоконсервным заводом. Это теперь, лет пять как, участок именуется. Рыбозавод теперь в окружном центре, крупный, хорошо оснащенный, под боком у руководства. Завод пока без него, без Ямбе, обойдется, хотя лето — самая горячая пора, и рабочие руки здесь ой как нужны. Ямбе устал. Ямбе уже старик, и ему нужен отпуск.

Хлебнув несколько ложек ухи, старик вспомнил что-то важное, вскочил с места и направился к висевшей у входа рабочей куртке. Из нагрудного кармана вынул пачку денег и, не разворачивая, подал ее жене. Сам же, не то чтобы скрыть смущение, неловкость или гордость — что вот, мол, какой я дельный мужик, зарплату всегда всю до копейки отдаю жене, — стал молча, не глядя на Пуйне, продолжать свой поздний ужин.

А она-то (уже и сердиться перестала), довольная, мусоля пальцы, шевеля губами, начала считать деньги, прикидывала что-то в уме, закатывая глаза к потолку. Сосчитала, разложила на несколько кучек и сидит, вся сияет, всем своим видом говорит: «Я Пуйне, жена самого Ямбе Пяся. Смотрите, люди, и знайте: мой старик умеет зарабатывать не меньше любого молодого. Да и у меня самой золотые руки — шью меховую одежду для ветврачей и зоотехников, тундровых медиков и культработников. Пусть зовут меня Пуйне — Последняя, так это всего лишь потому, что я родилась позже всех детей в семье. На самом же деле — первая я женщина в Халяхарде. И Ямбе мой — не просто высокий, длинноногий, о чем и имя его говорит, и не старик вовсе. Ходит он быстро, работает хорошо. Потому и зовут его многие «Ударник». Тоже среди первых.

Через несколько дней погода и в самом деле стихла. Старики Пяси закрыли свой домик, нашли попутный катер, который как раз направлялся на Белые пески, где рыбачил их сын Вавлё, и, уютно устроившись в кубрике, поехали.

Вот уже и домика своего не различают старики Пяси, хает вдалеке поселок, синим туманом остается. На солнце светятся и поблескивают лишь белые корпуса бывших заводских строений, в которых теперь владения рыбоучастка, да подъемный кран самоходной баржи как-то особенно высится над всеми судами. Не стало Халяхарда, скрылся он за островом.

Катер назывался «Омуль». Команда его состояла из четырех человек: капитана, механика, рулевого моториста И матроса-кока. Пока трое были на вахте, один из команды отдыхал. Так постепенно сменяли друг друга.

Ямбе и Пуйне вскоре заметили, что внизу, в кубрике, все-таки укачивает — шторм не до конца выдохся. Поэтому они вышли на палубу. Сели на корме на какой-то ящик и ехали так почти до конца.

Берега Енисея, мимо которых проезжал «Омуль», были по-своему живописны, причудливой формы и очертаний. Через каждые три-четыре километра яры — высокие, лысые, похожие на оскаленные зубы великана. Половодье, дождевые воды, протоки, тающий по весне снег так избороздили и разрыли берега, так размыли их, что местами они совсем не были прикрыты растительностью, видимо, все сползло в воду. Иные песчаные «лица» высоких берегов похожи на потертые от ездовых лямок шеи оленей, другие — на спешащих к воде птиц.

Наверху, куда не доходит половодье, царствует зелень: тальник, ольха, карликовая березка. Ямбе и Пуйне любуются летней тундрой, мысленно хотят сейчас попасть на те лужки, побродить там, подышать свежестью, посмотреть, есть ли нынче надежда на ягоды, грибы. Но, пожалуй, в безветренную погоду сейчас не особенно разгуляешься по тундре: появились первые комары.

Плавника по берегам нынче много. Сыновья Ямбе пообещали накатать с берега в воду бревна, сколотить из них плот и привести его в Халяхард — вот и родителям дрова. К имеющимся у Ямбе, к выловленным им еще по весне, этот плот будет хорошей прибавкой. Дров-то зимой немало надо.

То и дело встречаются по берегу кучи крупных камней. Когда-то в этих местах умельцы жгли известь. Теперь это хорошее дело забылось — в основном люди надеются на привозную известь.

А катеришко все же покачивает — небольшой он, «Омуль»-то, не шибко быстрый. Подобно чайке, сидящей на воде, он то поднимается, то проваливается вниз на волнах. «Омуль» на длинном, как натянутая струна, буксире ведет за собой небольшой паузок для рыбы, которую на обратном пути необходимо с промыслового стана доставить на рыбоучасток, в Халяхард. За тем «Омуль» и направился.

Катер уже огибает высокий, всегда приметный издали Большой мыс. Течение здесь сильное. Страшное это место: волна крупная, берег круто обрывается к воде.

Ямбе рассказывает Пуйне, что в старину под Большим мысом много людей и оленей затонуло. Потом, спустя десятки лет, на берегу, в песке, когда вода спадет, находили кости, черепа людей, оленей…

Однажды дело было так. Один богатый оленевод выменял где-то много разного товару. При себе у него было и стадо оленей. Попробуй по весенней тундре, когда уже почти весь снег стаял, ехать с тяжелыми подводами. По гнилой земле, без снега, полозья нарт не скользят, а едва, со скрипом тащатся. Тяжело. Олени из сил выбились, падали на ходу. Вот и вздумалось тому богачу водой груз везти. Нашел себе лодку, сам на руле, а за веслами — его хаби — батраки. Другие же его работники поверху, по краю яра, оленей гонят. Когда Большого мыса достигли, грести батракам против сильного весеннего течения стало трудно — лодка все одно на месте стояла. И решил тот богатый человек так: двигать лодку вперед бечевой. Впряглись в лямки тогда и те люди, что были на земле, и тащат. Но вдруг на этом высоком мысе, где слишком берег крутой, кто-то из идущих оступился, потянул за собой других, и люди в воду попадали. Говорят, и лодка на быстрине в переполохе перевернулась, с горы олени с испуга оборвались. К тому же иные из них на привязи были, тоже помогали лодку вести. Только два-три человека, которые на упряжках вели пустые нарты, да несколько оленей, свободно бежавших далеко от обрыва, уцелели. Остальное почти все мгновенно пошло ко дну.

К сидящим на корме старикам подошел парень-ненец, рулевой моторист. Он и его капитан только в прошлом году закончили речное училище. Теперь вот вместе плавают.

— Смотрите, — сказал он, — смотрите, красота-то какая! Вон и ваши Белые пески, все равно что город.

Ямбе и Пуйне повернули головы: виднелось десятка два рыбацких чумов и палаток. В самом деле красиво. Чумы и палатки стояли будто бы над водой. По мере того как катер приближался к рыболовецкому промыслу — мираж исчез, жилища стояли на сухой песчаной косе.

— О-о-о! — показал Ямбе в сторону. — Смотри, старуха, это называются ставные невода.

— Да знаю, слышала, — с важным видом ответила Пуйне.

— Это чьи? — спросил Ямбе у рулевого.

— Этот, ближний, Сашки Лырмина. Его бригады. А тот, дальний, Николенко. Рыбак такой знаменитый есть. С Азовского моря приехал. И наших научил ставниками промышлять, и сам каждое лето по два-три плана дает. Деловой мужик.

— Слыхал, слыхал, — заметил Ямбе. — Интересно, а как это рыба именно туда, в этот стоячий невод, заходит и никуда потом не убегает?