— Ну, девки… — только и смогла выдохнуть Томик, и лицо у нее при этом сделалось такое, словно ее лотерейный билет всего лишь одним номером промахнулся по главному выигрышу — автомобилю «Волга».

— Слава богу, научились делать красивую упаковку, — вздохнула Фоминишна, протирая очки.

— У нас иногда выпускают тоже очень приличные духи, — заметила Женечка, Женюра, ближайшая подруга Тамары, тоже не последний знаток хороших вещей. Однако сказала она это неуверенно, скорее всего для того, чтобы как-то сгладить общее разочарование.

— Только не в каком-то Рататуеве! — категорически отрезала Томик. — Кстати, где он, этот самый Рататуев? На Чукотке, что ли?

С этими словами она подняла рыхлый, как бы ватный пласт бумаги, прикрывавший содержимое обманщицы-коробки, и все увидели, что внутри она разделена на ячейки, образованные пересекающимися картонными прокладками. А в ячейках этих помещались такие… такие… словом, некие штучки, при виде которых даже многоопытная Томик взялась пальцами за напудренные щеки и пролепетала — именно пролепетала (наверно, первый раз за всю свою промтоварную карьеру):

— Эт-то еще что за фигли-мигли…

Фоминишна близоруко склонилась над коробкой, зачем-то сняла очки, снова их надела, после чего повернулась к своим подчиненным и развела руками:

— Я в торговле без малого уж сорок лет, однако ничего похожего…

Дело происходило в подсобке, в обеденный перерыв, поэтому весь боевой отряд Фоминишны — четыре молодых особы, хоть и разных по обличью, но в чем-то очень и очень схожих (профессия, видно, такая, что налагает некий отпечаток) — полностью наличествовал тут. Их промтоварный магазинчик был небольшой, но, как бы это сказать, всеядный. Здесь торговали всем, начиная от иголок-ниток и кончая японскими сервизами и дубленками (последние, понятно, не для всех). Деревянный, невзрачный (в субботу сто лет исполнится), окруженный каменными пятиэтажками, он стоял вроде бы и в центре областного города, но как-то в сторонке, на задах, будто стараясь стать незаметным, но был широко известен под названием «хитрый магазин», — видать, было за что… Говорили, его вот-вот снесут к чертовой бабушке, однако ножи бульдозеров почему-то все время обходили его стороной.

Коллектив подобрался дружный. За годы совместной работы вынесли многое. Отбивали атаки разъяренных покупателей из тех, кого хлебом не корми, а дай покачать права, потребовать книгу жалоб, а чуть что — грозящих написать в Москву. И ведь писали. Не раз писали. И в Москву, и в областные организации. Ничего, проносило как-то. Ну, само собой, бывали и ревизии, но тут попадался ревизор большей частью обходительный, вежливый. С напускной строгостью листал бумаги, а что их листать-то — там полный ажур! Дуры здесь, что ли, работают? Да и как ему не быть, ажуру, если никто не ворует, не подчищает цифры лезвием бритвы, не заливает чернилами сомнительные места. Нет, все было честно, чинно, благопристойно, однако, допустим, когда та же самая Томик королевой стояла за прилавком, каждый имел возможность любоваться ее пальцами, на которых блистали сразу по два золотых украшения с драгоценными камнями. А на груди, а на запястьях, а в ушах, а на шее… Бог ты мой, как все это сверкало и сияло! И почти каждый день что-то новенькое. Эх, жаль, нельзя ходить на работе босиком, а то Томик и пальчики ног украсила бы достойным образом. И это при ее-то скромной зарплате!.. М-да…

Итак, в коробке находились некие предметы, подобных которым никто из присутствующих здесь многоопытных работников прилавка никогда доселе не видел. Более того — даже и от знакомых ни о чем похожем не слышал.

— Может, это едят? — неуверенно предположила Ритуля, самая молодая из всех, но уже вполне усвоившая величайшую мудрость века, спрессованную всего в четыре слова: «Хочешь жить — умей вертеться!»

Томик даже не удостоила ее взглядом. Презрительно кривя яркие губы, она осторожно, по-кошачьи брезгливо извлекла из ячейки одну из этих непонятных вещиц и, вертя в наманикюренных пальчиках, стала внимательно изучать. Все притаили дыхание.

— Черт знает что! — заключила она наконец. — Ничего не понимаю… Может, там инструкция какая есть?

Сунулись в коробку, тщательно обыскали. Ничего.

— Ох, девочки, а перерыв-то кончился! — спохватилась Фоминишна.

И точно — даже из подсобки было слышно, как тарабанят в дверь нетерпеливые покупатели. Намерзлись на улице, сердешные…

— Ничего, подождут… Значит, так, — распорядилась пользующаяся непререкаемым авторитетом Томик. — Этот товар пока не выставляем. Мало ли что — может, в Москве сейчас это жутко модно, а мы, дуры, пустим в продажу и будем потом локти кусать. Придержим. Возьмем себе по одной. Рискнем — цена-то всего ничего.

Цена, действительно, была невелика, однако брать абсолютно непонятную и неизвестно для чего сотворенную вещь — это ведь тоже, знаете ли… Словом, рискнули неизменно отважная Томик и, за компанию, подражавшая ей во всем Женечка.

Так вот, придя вечером домой, Женечка поужинала дефицитной сухой колбаской, тушеной курочкой из Франции, запила сухим вином и села смотреть цветной телевизор.

Около одиннадцати ее потянуло ко сну. Что ни говори, а устаешь ведь за день — покупатели один противней другого: одно им покажи, другое подай. Чуть выйдешь в подсобку покурить, потрепаться, сразу крики: «Девушка! Девушка! Сколько можно ждать!» А сами, бездельники, со службы небось смылись, чтобы по магазинам пошляться. Знаем мы вас!..

Вдруг Женечка вспомнила про ту непонятную вещь, приобретенную неизвестно зачем и для чего. Все из-за шальной Тамарки… Еще раз оглядела вещичку, подивилась несуразности ее, непонятности и совершенной ни на что непохожести. Придумают же такое люди! Пожав плечами, положила посреди стола и отправилась спать. Уже раздеваясь, Женюрочка, по привычке, оглядела спальню, бросила взгляд в гостиную и, как всегда, вздохнула. Обстановочка-то, конечно, сносная, вроде все есть, но по нынешним временам — убогость, нищета. Разве ж так приличные-то люди живут! Вон соседи на этой же площадке, напротив, — трехкомнатная квартира обставлена румынской мебелью, все блестит — стенки, серванты, шкафы, шифоньер. А кухня, боже ж ты мой!.. Конечно, она и сама могла бы достать что-то такое, но надо ведь и на люди в чем-то выходить — ювелирные цацки, меха, сапожки, кожаное пальто, дубленка… Где ж на все сразу-то напасешься… С этими невеселыми мыслями Женечка и заснула. Приснилось черт-те что: тут была и та непонятная лакированная коробка, в которой почему-то оказывался «Тройной» одеколон, и за ним ломилась толпа, грозя написать кому-то и куда-то, была Томик, нахально и вызывающе отплясывающая на прилавке танец из какого-то заграничного фильма, и много еще разной мелкой ерунды.

Проснулась Женечка с больной головой от верещанья будильника. Еще не совсем проснувшись, побрела в ванную, приняла душ, посвежела, приободрилась. Расчесала волосы, накинула халат, напевая, вошла в гостиную. Включила свет и… обмерла. Перед глазами замельтешили разноцветные пятна, пол под ногами качнулся, пошел по кругу. Женечка зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела со всей отчетливостью, во всей осязаемой вещественности неузнаваемую, чужую какую-то квартиру, плотно заставленную прямо-таки невероятно красивой мебелью. Куда там до нее румынской из квартиры напротив! Уж не французская ли (слыхала Женюрочка, что редко-редко достают люди и такую)? И телевизор тоже, зараза, преобразился — теперь это был японский «Шарп». В раскрытом баре виднелся сомкнутый строй бутылок с явно заграничными наклейками. В распахнутом шифоньере висело что-то воздушное, розовое и голубое, лоснилось что-то шелковистое, бархатистое. А на полу — огромный коврище… Такого Женечка вынести не могла. Она не помнила, как натянула сапожки, как прямо поверх халата накинула дубленку и, простоволосая, вылетела вон из объятой чертовщиной квартиры.