Я присел на корточки, передние лапы росомахи закинул себе на плечи, а задние приторочил веревкой вокруг пояса. Но только я стал подниматься на ноги, как тут же повалился на спину — это Барбоска, увидев у меня на синие убитую росомаху, подумал, что она ожила, и, храбро вцепившись в нее зубами, повис на ней.

Я вначале рассердился, потому что вывалялся весь в снегу, но тут же понял: пес был прав.

Наш путь проходил под отвесной каменной стеной. Голубыми волокнами висели на ней застывшие водопады. Трудно сказать, что заставило меня поднять голову. Я поглядел наверх и чуть не сел от неожиданности: он казался вырезанным из черной бумаги. Его голову украшали могучие рога. Как только она держит такую тяжесть! Это был толсторог.

Я достал фотоаппарат и щелкнул. Он не убегал, хотя и видел меня. Я и голову поднял оттого, что почувствовал его взгляд. Я отщелкал всю пленку. Теперь никто не скажет, что таймырский толсторог мне приснился. Я приеду сюда летом.

И если бы меня сейчас спросили, что такое счастье, я бы показал на толсторога.

Мы возвратились в поселок, где жил бывший Барбоскин хозяин. В ожидании самолета отсыпались, отогревались и отъедались. Иногда выходили размяться на океанский лед или, сидя на завалинке, подолгу глядели на красные закаты. Снег отяжелел, но еще не таял.

Однажды, гуляя, мы встретились с бывшим Барбоскиным хозяином. Он обрадовался и пригласил нас в гости.

— Гляди, как отъелся кобель, — сказал он и покачал головой.

Мы подошли к его дому. Барбоска остановился у двери и поджал хвост. Он вспомнил те времена, когда в избу мог зайти только пес-вожак.

— Иди, не бойся, — сказал я.

— Иди, — подтвердил бывший хозяин.

Он приготовил стол, мы закусили.

— Ну, как Барбоска? — спросил он.

И я стал не спеша рассказывать о нашем житье-бытье в тайге. Охотник внимательно слушал. Потом закурил я сказал:

— Собираюсь на охоту.

— Это неплохо, конечно, — поддакнул я.

— Вот только собаки нету. Нету, понимаешь, у меня собаки…

Он нагнулся и стал гладить Барбоску. Пес поднялся, поджал уши, глядел на меня. И я понял по его глазам, что ласки своего бывшего хозяина он терпит только из вежливости. Он весь напрягся, и шерсть на его загривке поднялась. Но охотник не замечал этого.

Продолжая гладить Барбоску, он повернулся ко мне:

— Может, отдашь?

— Что такое? — не понял я.

— Собаку, говорю, отдашь, может?

— Не отдам, — сказал я и, поблагодарив за угощение, поднялся.

Барбоска выскользнул из-под руки охотника и подошел ко мне.

— Ну продай тогда.

— Не продам.

— Дам двадцать рублей. Небось, без денег сидишь после командировки?

— Нет, не продам.

И я направился к двери. Хозяин остановил меня и положил руку на плечо.

— Ты сядь. Куда спешишь? Не пожар ведь.

Я сел. Мы помолчали, покурили. Я глянул на Барбоску. Он прислушался к нашему разговору и, мне думалось, все понимал.

— Пятьдесят рублей! — сказал охотник и махнул рукой.

— Нет.

— Тогда сто!

Я молчал. Охотник смотрел на меня выжидающе.

— Сто — это хорошая цена, — сказал я.

— Еще бы плохая! За сто рублей можно купить лучшего вожака, — сказал он.

— Надо спросить у собаки.

Охотник подлил мне чаю.

— Сто рублей — это много за такую собаку, — сказал он.

— Надо спросить у собаки, — повторял я.

Охотник поднялся.

— За сто рублей можно купить десять таких собак, как твой Барбоска.

— Надо его самого спросить.

— Ну спроси! — охотник перешел на крик. — Спроси, и если он в тайге научился еще и говорить, то он скажет, что сто рублей — это в самом деле много за него.

— Возможно, — сказал я.

Охотник продолжал настаивать. Он совсем не понимал меня.

Я нагнулся к Барбоске и подставил ему ухо.

— Скажи, что ты думаешь? — сказал я.

Барбоска ткнул меня носом в ухо и лизнул щеку.

— Ну и что он сказал? — спросил охотник насмешливо.

— Он сказал, что друзей не продают.

Разговор был окончен.

На другой день пришел самолет. Все местные жители высыпали на аэродром: кто встречать, кто провожать, а кто и просто так.

Ко мне подошел незнакомый эвенк и спросил мою фамилию и имя. Я сказал.

— Подарку тебе принес, — сказал он и протянул прекрасные камусовые лыжи.

— От кого подарок-то?

— От старика.

— Какого старика?

— От Джонкуоля. Ты ему трубку подарил. Помнишь?

— Но за такие лыжи и ста трубок мало.

— А вот еще подарка.

Эвенк вытащил из-за пазухи маленького толстого щенка.

— Семь родились. Все парни. Лучшая собака Кокальды — его мамка. Любит медведя и соболя. Шибко умная собака.

Охотники считают, что если очень хорошая собака родит щенков и все щенки окажутся кобельками, то им и цены нет. Из них вырастут такие же охотники, как мать.

Щенок был маленький, как рукавичка. Я оглянулся и увидел бывшего хозяина Барбоски. Он, наверное, вышел к самолету просто так, а может, проводить Барбоску. Он слышал наш разговор.

— Я слышал про Кокальды, — сказал он. — Это у них одна из лучших собак. Вот бы…

Он не договорил и махнул рукой. Он знал, что такое щенок Кокальды, когда все — кобельки.

— Поехали! — крикнул мне летчик.

Я протянул щенка охотнику и сказал:

— Бери.

Бывший хозяин Барбоски долго не мог понять, что щенка я отдаю ему. Наконец до него дошло. Он осторожно взял щенка.

— Спасибо, — пробормотал он. — Наверное, без денег сидишь после командировки?

— Сижу как надо, — сказал я. — А если он не будет тянуть лямку?

Охотник заулыбался.

— Так он же не ездовая собака, а промысловая. Он — охотник.

— Ну, чего тянем? — спросил летчик сердито.

— Да вот о собаках рассуждаем, — сказал я.

— А-а, о собаках. Тогда ладно.

Я залез в самолет.

На душе у меня было светло, и я никак не мог понять отчего. Ведь не только от того, что мне подарили лыжи и возвращаюсь домой. Я поглядел на Барбоску и вспомнил очень многое.

«Поступки! Вот, наверное, в чем дело. Когда что-то делаешь — это и есть настоящее. Ведь иначе никак не докажешь своего существования. А еще — радость необдуманного поступка… А если бы Барбоска оказался дурашливым, ни на что не годным псом? Впрочем, хорошую собаку полюбить — и в самом деле не фокус, а полюбить, которая ни к черту не годится, тоже, наверное, удовольствие, и это также поступок. А то, что не поступок — болтовня и пар один».

Загудели самолетные стартеры. Барбоска заволновался и залез под сиденье. Когда я нагнулся, он тихо застучал хвостом по полу.

Сегодня Дине было не до строящихся домов, которыми она обычно любовалась, шагая на работу через пустырь…

Неизвестно почему, но стройки обошли в свое время стороной этот клочок степи, оставили у себя в тылу, а вот нынешней весной, как бы спохватившись, стали наступать на него. И Дине нравилось, возвращаясь вечером с работы, отмечать перемены, происшедшие за день: вот этот дом подрос на целый этаж, здесь появилась крыша, а этот уже заселяют…

Но сегодня она ничего не замечала, шла, механически переставляла ноги и думала, как ей быть с Парамоновым…

Работая с недавних пор начальником участка, Дина довольно хорошо изучила своих людей, в большинстве молодых, словоохотливых и открытых парней и девчат. И только Парамонов был для нее в некотором роде загадкой… Более молчаливого и необщительного человека, казалось, трудно представить. К тому же последнее время он стал появляться на работе «под градусом». И Дина собиралась поговорить с Парамоновым по душам, собиралась, да все откладывала, понимала — какое это непростое дело: перевоспитывать человека, который к тому же старше тебя.

И вот позавчера Парамонов запорол несколько деталей, и Дине поневоле пришлось вмешаться, вести трудный, неприятный разговор. Остановив по ее, Дининому, требованию оба станка, на которых работал, Парамонов — небритый, крепкий, лет сорока — набычился и во все время разноса не проронил ни слова. Только сопел.