Мятлика, и лугового и обыкновенного, если приглядеться, было немало по всему парку, по всем не очень затененным его местам, но здесь, на этой лужайке, он выглядел жизнерадостнее, чем где бы то ни было. Здесь был настоящий «мятликострой».

Елена Аркадьевна торопливо миновала бессовестно бездарную скульптуру физкультурницы, у которой когда-то в правой руке была теннисная ракетка, а теперь не было ни руки, ни ракетки, потом — небольшой, но все-таки очень громоздкий железобетонный бассейн, в котором никогда не было никакой воды, кроме дождевой и мутной весенней, от снеготаяния, потом — две скамейки, тоже громоздкие, тоже с железобетонными опорами. Эти скамейки в течение всего лета кто-то аккуратно через каждые несколько дней выворачивал из земли и укладывал поперек аллеи, а кто-то спустя еще день-другой устанавливал обратно… Еще одна боковая не то чтобы аллея, а тропинка — и вот она, мятликовая лужайка.

Тут Елена Аркадьевна остановилась — на ее лужайке был человек. «Некстати! — подумала она. — Напрасно все утро торопилась, выкраивала минуты». Можно было бы повидаться с мятликом в другом участке парка, но это уже не то. Не совсем то, ради чего она сегодня торопилась.

Мысленно, но очень сердито Елена Аркадьевна хотела крикнуть: «Что вы тут делаете, бессовестный человек?» Но не крикнула: этот человек, стоя на лужайке, почти на самой ее середине, держал в руке растение мятлика лугового и внимательно рассматривал его.

Он был высоким, этот человек, он был в сером костюме с легкой клеточкой, в ногах у него, на земле, лежал портфель. Глаз его Елена Аркадьевна не видела, но тем отчетливее показалось ей выражение лица — оно было ее собственным выражением, того внимания, удивления и радости, которые она переживала, общаясь с мятликом луговым.

Она ведь никогда не видела себя на этой же лужайке, в этой же позе с мятликом в руках, но тут увидела — в один миг догадалась о самой себе.

А человек этот, склонившись, сорвал еще другое растение мятлика, а то, что уже было у него в руках, положил в карман пиджака.

Елена Аркадьевна тоже никогда не бросала сорванные мятлики туда, где они только что жили и росли, а складывала их в сумочку, и сумочка ее поэтому все лето и долго еще осенью пахла свежим сеном…

Наверное, из этого положения был один выход: подойти к человеку и сначала спросить его, который теперь час, а потом — чего ради он стоит нынче здесь и рассматривает мятлик луговой точно так же, как это всегда делала она? Она, и больше никто! Как это могло с человеком случиться, почему? Что за невероятность, почему и с кем она вот так совпадает? Кому, кроме нее одной, может служить мятлик?

Елена Аркадьевна не была мужененавистницей, нисколько, она умела страстно любить мужчин, но людей ведь гораздо легче любить, чем жить с ними рядом. Тем более — совпадать с ними в своих собственных привычках и привязанностях…

Она смотрела на свое растение в чужих, незнакомых руках — четкий в солнечном свете рисунок мятлика почему-то сам по себе был похож сейчас на солнце — небольшое и треугольное, вокруг которого должны двигаться каждый по своей орбите два человека — она и вот этот мужчина, но они не двигались, а стояли неподвижно и молча.

Так находились они почти что рядом — она и он, который был на ее месте, на ее лужайке. Разумеется, все должно было быть наоборот: она там, а он здесь, напряженно угадывать ее тайну. Наоборот не было.

Наконец человек на ее месте вздохнул, поднял с земли портфель и пошел, у нее же так и не появилось никакого права остановить его, узнать — что случилось? Кто же он? Что он знает о дядюшке Егоре Егоровиче, о женитьбе ее сына, о ней самой?

И, не зная, от чего она уходит, Елена Аркадьевна тоже пошла в свою сторону — на работу.

Я видел запуск космической ракеты.

Я видел это собственными глазами.

Я видел, как дрогнули стальные фермы, как вспыхнуло ослепительное пламя и вытянутая серебристая громада ракеты рванулась, замерла, окуталась облаками дыма, исчезла за ними так, что осталась только заостренная носовая часть, и вдруг сразу, уверенно и быстро, пошла вверх. Через секунду ракету почти не было видно, только длинное яркое пятно — раскаленные газы из двигателей; оно быстро превращалось в точку, ракета шла своей траекторией, и вот уже ее не видно совсем, только тающий след пересекает все небо…

В телестудию я попал случайно. Это было общественное поручение. Меня попросили поехать туда с девушками-биологами в качество представителя сильного пола; я посмеялся и поехал.

Мы благополучно добрались до телецентра; потом я понял, что моя помощь больше не нужна, и ушел наверх. Там был узкий коридор и длинный ряд дверей по сторонам, все двери были одинаковыми, все таблички были в тени, мне было безразлично, что на них написано; я отворил одну из этих одинаковых дверей, вошел, обнаружил, что в комнате никого нет, поздоровался с канцелярскими столами и настольными лампами и сел у окна. Отсюда я видел заросшую травой площадку, на которой возвышалась простая и стройная телевизионная мачта. Кто-то прошел по коридору, и я подумал, что мое положение может показаться довольно странным; я хотел уже сбежать из комнаты, как вдруг зазвонил телефон. Я протянул руку и снял трубку.

— Пожалуйста, попросите к телефону Надю.

Грубоватый мужской голос. Я понятия не имею о Наде.

— Алло, вы слушаете? Пожалуйста, Надю.

А Нади нет. Где она? Она вышла. Куда? Не знаю. Может быть, в фильмотеку? Может быть, в фильмотеку. Если я попрошу вас сходить за нею, а, молодой человек? Да я и не знаю, где фильмотека. Какого же черта вы морочите мне голову? Я не морочу. Телестудия это или нет? Телестудия. Собеседник не выдерживает, и вместо очередного вопроса я слышу гудки. Кладу трубку. Нервный товарищ.

Еще минуту я сижу, не убирая руки с телефонной трубки, которая уже стала теплой под ладонью, и смотрю во двор, на заросшую травой площадку с телевизионной мачтой, и собираюсь уйти, когда телефон снова оживает под моей рукой.

— Будьте добры, позовите Надю.

Голос мягкий и, кажется, нерешительный. Я подумал, что этот человек не уверен, следует ли ему звонить Наде.

И вы не знаете, когда она вернется? Нет, я не знаю этого. Тогда передайте ей, пожалуйста, пусть она позвонит по телефону — запишите номер, пожалуйста, — записали? Да, я записал, и оставлю листочек с этим номером на столе, и Надя позвонит, конечно. Да, пусть позвонит, говорит мягкий голос, пусть позвонит, до свидания.

И снова я сижу, не убирая руки с телефонной трубки, и теперь думаю о Наде, которой звонят такие разные люди, и о том, какой, интересно, у меня голос по телефону. И о том, какой бы у меня был голос по телефону, если бы я звонил Наде. Я еще не знал, что этот аппарат звонит беспрерывно, и удивился, когда снова потребовали Надю.

Это был бархатный голос, и он торопился, видимо, звонили из автомата; человек явно не привык слышать «нет», и вежливость его была убийственна.

Вы не могли бы передать трубочку Наде? Нет, я не могу передать трубочку Наде. Не будете ли вы любезны сказать…

Я слушал плохо и отвечал готовыми фразами, я старался представить себе этого человека; смотрел в стекло, которое лежало на столе, и пытался представить себе этого человека. В стекле отражалось мое лицо, и оно не было похоже на лицо человека, говорящего бархатным голосом. В стекле отсвечивали большие очки, острые скулы и волосы, о которых однажды было сказано, что их хватит еще на один интеграл. Конечно, это преувеличение, я тогда так и ответил. Но я знаю, что у меня не бархатный голос. И мне некому звонить из автомата.

Я сидел у окна и слушал бархатный голос, и давал готовые ответы, и рассматривал свое отражение в стекле, когда отворилась дверь и вошла девушка. Сначала я просто увидел, что вошла девушка, и просто положил трубку на место, потому что в ней уже ничего не было, кроме гудков, и встал, — просто потому, что в комнату вошла девушка. Она вошла и сделала несколько шагов ко мне. Я отвел глаза, посмотрел в сторону, но уже вся комната была заполнена лицом девушки, через которое просвечивали только столы и окно. Сама она стояла где-то на уровне глаз; а там, где черные волосы падали на ухо, медленно захлопывалась маленькая дверь, оставляя нас одних в этой комнате, где жил черный блестящий телефон.