Ну, это ей было и ни к чему, и не под силу, эти путешествия, разве когда на пенсию выйдет, а пока что ее вполне устраивали пригородные пейзажи, она любила всматриваться в них не один, а много-много раз, любила угадывать по памяти, что за картина откроется, когда, словно занавес, в сторону сдвинется какой-нибудь лес или какая-нибудь возвышенность, любила она и свою память за то, что та всегда при ней, всегда способна приобщить ее к окружающему миру…

Дядюшка Егор Егорович обладал, должно быть, памятью каких-то иных оттенков и качеств по отношению к природе в целом, к ее пространствам, в этом они были разными людьми, а вот взгляд на отдельный предмет природы — на цветок или на травку — Елена Аркадьевна унаследовала, должно быть, от него.

Интересно ведь — как все-таки ты устроен? В кого? На кого похож?

Егор Егорович, держа в руках какую-то травку, говорил, помнится, так:

— В законе существует она, а мы с тобой, Ленок, по закону только родимся и умираем, больше ничего — точно! Существуем же и живем вне закона. Какой же это по здравому смыслу закон, если рождается, положим, крохотный такой младенец, рождается, как все, и умрет тоже в свое время, как все умирают, но во время своей жизни он вдруг делается Чингисханом — представляешь? И по этой причине уничтожает миллион таких же, как сам он, понимаешь ли, людей, только за то, что они — не Чингисханы, а может, и не за это, а просто так?! Точно! Спрашивается: какой же это закон жизни или чего-то еще, если все зависит от случая — родилась этакая крохотуся либо — нет? Доживет она до шестидесяти, или в детстве в нее заберется дизентерийный микроб? Какой же, во всем этом закон?! Во всем этом руководит случай, то есть беззаконие — точно!

За Леночкой в то время ухаживал ее будущий супруг, вместе они готовились к экзаменам по всем предметам, и по диамату тоже, и она, будучи подкована теоретически, с удовольствием вступала в спор о роли личности в истории, упрекала дядюшку в банальности: сколько она себя помнила, с этим самым Чингисханом да еще с Наполеоном все носились как с писаной торбой!

Дядюшка стоял на своем:

— Я не против личности, я — точно за! Я против, чтобы любая личность, ну, хотя бы и твоя — гордилась своим беззаконием и тоже носилась с ней, как с писаной торбой! Это, представляешь, к добру не приведет — точно! В этом — точности нет, то есть законности. А человечество, чтобы сдуру не погибнуть, должно жить точно. Перед ним возможностей слишком уж много, есть куда голову сунуть, а только одна из всех возможностей — правдашняя! Так что надо разобраться, прежде чем указывать, что вот это — та самая дырка, в которую следует сунуть и нос и голову! Или так: родится утопист, и вот тебе готовенький утопизм, и люди верят этому изму, посвящают ему жизнь. А если бы тот утопист, понимаешь ли, опять-таки не родился? Ответ: во всяком случае, «изм» был бы уже другим либо пришелся бы на другое время, а это — совсем другой коленкор, точно!

Теперь Елена Аркадьевна, вспоминая, вовсе не касалась серьезного существа этого давнишнего спора, ее другое интересовало, несерьезное: тогда в руках у дядюшки была травка — снова мятлик луговой или какая-нибудь другая травка-веточка? Мятликом он размахивал, споря, перед ее и перед своими глазами или чем-то другим? О нем или не о нем спрашивал громко и с обидой:

— Все дается в сравнении, вот и скажи — чего тут, в этой травке, незаконного? Лишнего? Ненужного? Ничего такого нет, а это значит — закон, и надо пошевелить мозгами: какой он? Как ему научиться? Я разницу между ним и собою так и понимаю: мне учиться, а ему — нет. Он для себя и для мира — уже совершенство, не то что я!

Это было нехорошо, что она не помнила, о какой травке шла тогда речь — о мятлике или не о нем? Конкретно? Чем дальше, тем больше и больше Елена Аркадьевна жила с мятликом наедине, потому она и должна была знать и помнить все о первом знакомстве между ними, обо всех последующих встречах с ним…

Так она вспоминала и так думала всякий раз, когда держала в руках зеленоватое с серым и даже с голубым вещество жизни, воплощенное в безупречно строгие формы этого растения. Она присматривалась к другим травам и деревьям, там этой точности действительно не было, там нельзя было понять, чем вызвана необходимость существования того или иного листочка либо веточки, там она могла быть на стебле или на стволе, эта веточка, но ее могло и не быть и никто не заметил бы ее отсутствия, она могла быть короче иди длиннее, чем была, и опять-таки это не нарушало ничего — никакой гармонии, никакого архитектурного замысла.

Мятлик луговой был не таков, он тоже, как и весь мир вокруг него, мог существовать, а мог бы и не существовать, но если уж он существовал, так только таким, какой он есть и должен быть. Стоило оторвать у него одну веточку, как сразу же непоправимо нарушался его рисунок, вся его идеально строгая пирамидка. Грубое вмешательство в его существование не могло пройти даром, как это бывает, скажем, у людей, в мятлике сразу же появлялся провал, бездна — растение навсегда становилось калекой. Тут нарушалась его кристалличность. Хотя он и состоял из множества живых клеток, частиц и звеньев, однако это множество ничуть не мешало ему оставаться кристаллом, растительным и несплошным. Воздуха в него было включено даже больше, чем собственного вещества, но все равно он обладал строго кристаллической формой, свойственной только ему, запечатленной только им и в то же время присущей всему, что есть вокруг — и минералам, и растениям, и, наверное, самой высокоорганизованной материи. Это был чертеж, схема, геометрия и стереометрия — абстрактная и умозрительная, природная и реальная, воплощенная все в том же веществе жизни, которое подвержено холоду и теплу, ветрам и дождям, рождению от предков и гибели ради потомства.

Держа в руках этот предмет мира, Елена Аркадьевна тоже начинала чувствовать себя в объятиях всего живого, всего, что распространено почти всюду по планете Земля, а потом к ней приходило и чувство вещества вообще — не только живого и не только земного. Чувствовала она при этом и какую-то свою взаимность по отношению к миру, а мира — к себе, кажется, ту самую, которой ей не хватало для ее жизни чуть ли не с самого детства.

Что можно было ждать от мятлика лугового? Нечего… Но она ждала — нельзя ведь общаться, ничего не ожидая от общения? Если даже такое ожидание не более чем ничтожная слабость, все равно она нет-нет, да и возьмет верх над всеми твоими силами. И вот она ждала, что будет такой случай, когда она сможет рассказать кому-нибудь о своей любви к мятлику. Хотя — кто бы это смог ее понять, ей поверить? Кому-то это нужно, тем более что она ведь не сможет рассказать об этом как следует?

Боялась Елена Аркадьевна, как при всякой любви, и каких-то потерь.

Было и не стало — через это она прошла, и не раз; она знала потери, которые ощущаются, как собственная смерть, только не совсем полная, хотя до полной и окончательной — рукой подать. Однако ныне могло быть по-другому: и не было и не стало.

Странно, очень… Ведь ничего же не было? А потерять — было что…

Накануне в среду Елена Аркадьевна почти два часа отсидела в парикмахерской, и поэтому утром у нее образовалось несколько свободных минут: не надо было заниматься прической. Этих минут было около десяти, и она стала торопиться, торопливо и кое-как позавтракала, а когда, уже в дверях, взглянула на часы, обнаружила, что свободных минут у нее теперь двадцать две. Тут она и приняла окончательное решение — забежать перед работой в парк.

Время было не утреннее, но и не дневное, не летнее, но и осень тоже не успела подоспеть во всей своей осенней красоте, цветение парка, его трав и деревьев минуло давно, но растительность еще жила минувшим, и кое-где в гуще кустарников еще можно было заметить пестрые пятнышки цветочной пыльцы, а желудевая завязь дубов была похожа на бутоны, из которых вот-вот появятся какие-то неожиданные цветочки.

У Елены Аркадьевны была в парке своя мятликовая лужайка, небольшая — восемнадцать в одну, тридцать три шага в другую сторону, приятная еще и тем, что на нее выходили самые разные деревья — была здесь и липа, и рябина, и клен, был дуб, и на этой же поляне поселился мятлик, из года в год выбрасывая навстречу солнцу свои тонкие метелочки и делая это таким образом, что они, не будучи самыми высокими среди других трав, все равно неизменно освещались солнечными лучами — и днем и вечером. Как только лучи падали на лужайку, мятлик тут же принимал их на себя и как будто бы таял в них, на самом же деле строился, рос, крепнул и созревал.