Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— «Я мир считаю тем лишь, что он есть. У каждого есть роль на этой сцене: моя грустна», — вздохнув, продекламировал Гурнов. — Леднев — солист. Он был рожден для первых ролей, и ему всегда везло.

— Тебе, Саша, везло больше. Когда Леднев утонул, ему едва исполнилось тридцать пять. — Она устало улыбнулась, спросила: — Ну, коли уж мы подводим итоги, скажи о себе. Как живешь? У тебя исполнилось ли, «что загадано»?

Гурнов улыбнулся, взял ее руку.

— У тебя красивые руки. И тогда они были прекрасны. Дорогая моя начальница и бывшая супруга. Давай поговорим о чем-нибудь веселом, памятуя, что только глупые люди, подводя итоги, считают себя счастливчиками.

— Ты, Саша, ничуть не изменился, — Лариса поднялась. — Пойдем, покормлю тебя ужином.

С минуту они молча смотрели друг другу в глаза, невольно стремясь увидеть хотя бы отблеск минувшего. Гурнов видел лицо умной усталой женщины и на самом деле, видимо, больной: под глазами у нее были мешки.

7

Шел дождь. С листьев капало. За окном стояла береза, и было видно, как по сухой стороне ствола цепочкой бежали муравьи. Улица вырисовывалась смутно, по асфальту, разбрызгивая лужи, шли машины. Капель навевала скуку.

Гурнов сидел в своем номере и пил «Саперави». Его самолет вылетал ночью, и от нечего делать он пил сухое вино и скучал. Собственно, причину минорного настроения своего он даже не мог понять. Дождь? Капель? Одиночество? Да, да, все проходит, понимаешь, что с этим надо смириться, но на душе неспокойно: что-то еще не сделано, не сказано, не додумано.

Живет в городе женщина, дороже которой когда-то не было на свете. А теперь, встретившись, они поняли, что капризница-судьба лишь случайно соединила их, как бы прикидывая, хорош ли вариант. Оказалось — не хорош. Настоящий вариант был не он, а генерал Леднев, знавший, что он хочет. Ну что ж, прощай, Лариса, друг юности, женщина с янтарными волосами!..

Может быть, куда-то спеша, она шлепает сейчас сапогами по мокрой дороге или сидит в прокуренной прорабской, погруженная в свои бесчисленные заботы. Бог в помощь, Лариса Васильевна! Да, да, это и есть истинное счастье, которому научая тебя Леднев, — счастье строить дома, в которых будут жить другие.

…Утром она заехала в гостиницу и была в плаще и в сапогах: с утра лил дождь. Она сказала, что разыскала Сашу Дронова (Гурнов рассказал ей о Саше вчера за ужином) и взяла его из КПЗ под личную расписку.

— Мои ребятишки, оба, передают тебе привет, — сказала она. — Ты их очаровал, особенно Женьку. Ну, счастливого пути. Поклонись от меня Белокаменной…

Она стояла у окна, так и не сняла плащ, лишь откинула капюшон. Волосы, собранные плотным узлом на затылке, тускло светились.

— А у меня перемены, — все так же глядя в окно, сказала она. — Посылают в командировку на три года. Даже не знаю, куда и что строить, — не говорят.

— Разве ты не можешь отказаться?

— Могу.

— Ну и что же?

— Не умею я отказываться. Посылают меня — значит это моя работа.

— Хочешь чаю? — спросил Гурнов.

Лариса не ответила, видимо, о чем-то глубоко задумавшись. Он взял чайник и вышел. Вернувшись минут через десять со стаканами и рюмками на подносе, он увидел, что она по-прежнему стоит у окна и, видимо, не услышала его шагов. На его голос испуганно обернулась с залитым слезами лицом. Она засмеялась и начала искать платочек по карманам: сумочки она не носила.

— Извини, — сказала она. — Старею, расплакалась. Вспомнила один такой же дождливый денечек… в Якутии.

— Разденься, посиди, — попросил Гурнов.

Он снял с нее тяжелый брезентовый плащ, она послушно села, но не за стол, а к подоконнику, поставив на него свой стакан. Так и сидела, глядя в окно, на березу, на мокрую улицу в зыбкой дождевой кисее.

— Плакать ты стала тихо, — заметил Гурнов.

— Научилась, — усмехнулась Лариса.

Гурнов понял, что, разговаривая с ним, выходцем из той жизни, она думала о Ледневе.

Вчера он ужинал у Ларисы и видел ее детей — Женю, худенькую девушку, которая еще по-детски говорила «мамочка», и сына Петра, высокого, большерукого, очень похожего на Леднева, в джинсах и переднике. Петр вместе с женщинами собирал на стол, и было видно, что Лиза, которая была у Ларисы вместе со своей «братвой», обожала его. «Братва» — разномастная троица от двух до восьми лет — тоже сидела за столом, и Петр вытирал детишкам губы и носы.

Над сестрой и Лизой он подшучивал, а о матери говорил, что она лирик старого закала и принесла себя и жертву неопределенному богу — СМУ-1. Лирики старого закала, которых он, впрочем, уважает, всегда живут на одном энтузиазме и потому не могут спокойно съесть куска — вечно их преследуют телефонные звонки — это, конечно, красиво и возвышенно, но не современно. По его словам, он пытается научить мать, как заменить лирический энтузиазм научным расчетом, но из этого ничего не выходит, а все бы выиграли: «и производство, и ты лично, и даже я», — сказал он.

— А ты при чем? — спросила Лариса.

— Ах, мама! Каждый год на твоем лице появляются новые морщинки, и они огорчают меня.

— Вот он как выражает свою нежность, — смеясь, говорила Лариса.

Петр был похож на Леднева, но, не в пример отцу, говорлив, шутил. В лице тоже что-то было якутское, азиатское. Он с достоинством угощал Гурнова и вежливо отвечал на его вопросы.

Когда Гурнов рассказал о своей встрече с Сашей Дроновым, Лариса ахнула:

— Господи, ведь это Сашка, крановщик из бригады Козлова.

А Петр сказал:

— Завтра мама побежит его выручать. Как депутат. Как лирик лирика. Бесшабашные лирики всегда попадают в беду.

— От беды никто не застрахован, Петя, — сказал Гурнов. — Твой отец был сильный человек, а вот слепой случай…

— Мой отец был тоже лирик… старого закала, — сказал Петр. — Он жил на одном энтузиазме и, наверное, потому так много успел сделать.

— Да, да, — примирительно сказал Гурнов. — Разрешите предложить тост. Я предлагаю выпить за Алексея Леднева, как за живого. Как за человека, который лишь отсутствует.

— Конечно, — подхватил Петр и поднялся. — Пьем за папу. Он утонул, спасая паренька-плотогона. Женька, ты за папу тоже пей. Мама, плакать запрещено! Улыбнись, мамочка. Елизавета Андреевна, прошу вас. За Алексея Леднева.

— Салют, — сказал Гурнов и тоже выпил за Алексея Леднева.

…Он палил себе полный фужер вина и, посмотрев сквозь него на дождь, выпил. За Алексея Леднева, за себя. За тот барак с тополем перед окошком, где он вместе с Ларисой мечтал строить города будущего. Вот он, этот город будущего, но построил его не он, а Лариса, Красивый, уютный город с фонтанами, паркам и дворцами спорта.

А он играл королей. Второстепенных, но все же королей и героев: «О, что за пир подземный ты готовишь, надменная, что столько сильных мира сразила разом». Однажды он чуть не сыграл Антония из «Венецианского купца», слова которого цитировал вчера Ларисе. Помнится, репетировал упрямо, но так и не сумел войти в ансамбль. Нет, на главные роли он не годился…

Ну, что ж, у него еще была бутылка «Саперави». Он открыл ее, налил полный фужер и, кивнув березке, выпил за статистов, за миманс жизненной сцены, за добрых, нежадных, уживчивых людей, от которых уходят жены, уходят к героям, чтобы играть первые роли.

«Ты меня покинула, мой друг, гонясь за тем, что убегает прочь. Я, как дитя, ищу тебя вокруг, зову тебя, терзаясь день и ночь…»

Прощай, Лариса, друг мой!

Лил дождь, звонко отсчитывала мгновения капель, нагоняя сожаления о несовершенном, недодуманном, недосказанном.

Александр Старостин

БАРБОСКА

Я ехал в командировку для обследования охотничьих угодий в бассейне реки Хонна-Макит. На самолете добрался до маленького поселка на берегу Хатангской губы. Кругом, куда ни глянешь, снег. Даже дома кажутся выпиленными из снега. И весь поселок в морозном облаке. Отовсюду идет пар: из невидимых щелей окон, от собак, даже от самолета. Пар этот смешивается с лиловым дымом печных труб и неподвижно висит в застывшем воздухе.

82
{"b":"833002","o":1}