«Великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, — писал Худяков-младший, — больше всех времен года любил осень. Он говорил про нее: «Унылая пора, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса…»

Худяков позабыл сесть и слушал стоя, переминаясь с ноги на ногу.

«Я тоже больше всего люблю осень…» — шпарил дальше Витька.

«Ай, стервец нахальный!» — хмыкнул Худяков.

Но то, что Витька сочинил дальше, ему неожиданно понравилось.

Осенью лес совсем не мертвый, а только притаившийся, — писал Витька. — Подо мхом, например, сидят притаившиеся грибы: рыжики и грузди. Опавшие листья тоже как притаившиеся бабочки: лежат себе неподвижно, а ногой заденешь, или ветерок подует — тут же вспорхнут и перелетят немножко. А если лечь на живот и разгрести желтые листья, то можно увидеть, как под ними, в других, почерневших листиках, закапываются на зиму жучки и букашки. А вот зачем пауки именно осенью плетут так много паутины, ему, Витьке, непонятно — ведь мух и комаров уже нет, ловить некого.

Худяков, пока учительница читала, несколько раз кивнул, соглашаясь про себя: «Хорошо… Верно… Ты смотри ка — точно…» И когда она закончила чтение, он опять не сел, а забывчиво продолжал стоять, глядя мимо Вероники Георгиевны.

Некоторые родительницы уже досадливо заоглядывались в его сторону: дескать, ну что тут неясного? А Вероника Георгиевна вдруг густо покраснела и, за что-то обижаясь на Худякова, заговорила:

— Я понимаю, конечно, что вы хотите сказать. Да. Виктор по-своему изобразил лес. За это я и сочла возможным поставить ему тройку. Но, во-первых, он допустил две грубые ошибки. А во-вторых, что самое главное, — сочинение-то у нас было на использование эпитетов. Эпитетов, понимаете? — Вероника Георгиевна подошла к доске и, сердито стуча мелом, даже выписала столбиком эти эпитеты: «Золотой, серебряный, мглистые, багряный, пышный…» — Видите?.. А Виктор ухитрился ни одним из них не воспользоваться!

— Извините, — пробормотал Худяков, и спина его мгновенно взмокла. — Раз на эпитеты — тогда, конечно… Само собой… Извините. — И сел как оплеванный.

Какая-то женщина, явно жалея Худякова, вздохнула:

— Ох, да ведь они, негодники, на уроке-то ворон считают, вместо того чтобы учительницу слушать…

После собрания родительницы снова окружили Веронику Георгиевну.

Худяков не стал задерживаться.

Похорошевшие мамаши отличников провожали его теперь сочувственными, даже приветливыми взглядами.

На улице моросило.

Худяков поднял воротник плаща и закурил.

Домой ему не хотелось. Дома предстояло снимать стружку с оболтуса Витьки.

Худяков понимал, что как родитель он обязан держать сторону красивой и умной Вероники Георгиевны. Что если он не будет держать ее сторону, то нарушится какой-то извечный порядок вещей, случится, возможно, беда и катастрофа.

Но тихий Витькин лес стоял у него перед глазами, а золотые и серебряные сочинения начисто стерлись, вместо них вспоминались только вскинутые брови Вероники Георгиевны. И была во всем этом какая-то смутная неясность.

Дома жена Зинаида спросила:

— Ну, что?

— А-а! — махнул рукой Худяков. — Тройка. С натяжкой… У них там, видишь ли, сочинение было на использование эпитетов. Ну, а он не использовал.

— Не выучил опять, что ли?

— Да кого там учить. Они все на доске написаны были. Гляди только.

— Иди сюда, мучитель! — крикнула Зинаида.

Витька вышел из соседней комнаты: тощий и носатенький, одно плечо выше, спортивные штаны на коленях — пузырями.

— Долго ты из меня душу мотать будешь? — с подступающими рыданиями спросила Зинаида. — Ты посмотри на мать! Она уже насквозь светится — из-за тебя, змея!.. Господи, господи! У людей дети, как дети…

Худякову стало жалко Витьку до щекотки в носу. Но надо было сказать отцовское слово, поддержать жену Зинаиду — одна ведь колотится с парнем. «Надо поддержать», — тоскливо подумал он и, кашлянув, как тогда в школе, сказал:

— Зато, мать, он у нас Пушкин, Александр Сергеевич… Я, говорит, да Пушкин. Мы, говорит, с ним двое осень очень любим… А Пушкин-то, небось, ворон на уроке не считал! — прикрикнул он, невольно распаляясь. — Ну, чего молчишь?! Считал Пушкин ворон?!

— Не считал, — протянул Витька, глядя в сторону.

— Во!.. А тебе же, дубине, на доске все выписали! На, Витенька, перенеси в свою тетрадку!.. Ты, может, видишь плохо? Слепой, может? Отвечай!

— Не слепой, — опустил голову Витька.

— Ну, что нам с ним делать, отец? Что?! — заламывала худые руки жена Зинаида…

…Ночью Худяков не спал. На душе у него было муторно.

Женька Гладышев, таксист четвертого автохозяйства, отвез пассажиров из центра в Академгородок, получил с них четыре рэ — (на этом маршруте такса твердая — с носа по рублю, хотя счетчик ровно трешку бьет) — и присох на стоянке.

Желающих уехать обратно в город не было, Женька еще ждал, но понимал уже, что назад придется скорее всего гнать порожняком.

Тогда-то и подбежал этот парень. Высокий, довольно симпатичный, в замшевой куртке, при бакенбардах — все в строчку. Такой из себя МЭНЭЭС. Или, может, газетчик. Очень взволнованный чем-то. Открыл дверцу, засунулся в кабину чуть не до пояса:

— Шеф, есть работенка! Маленько тут в окрестностях покрутиться.

— Крутиться не могу, — сказал Женька. — У меня в двадцать четыре заезд. В город — пожалуйста.

— Шеф! Христом-богом! — взмолился парень. — Понимаешь, какое дело — невесту надо украсть. Рядом здесь, за углом, свадьба — в кафе. Подскочим, я ее быстренько выведу.

— Это чтоб потом выкупать? — догадался Женька. — Не-е. Разведете бодягу.

— Нет, тут другое дело, шеф. Покатаешь нас минут пятнадцать — и назад. Вот так надо, шеф! — парень чирканул ладонью по горлу. — Вопрос жизни — понимаешь?

Женька подумал секунду.

— А сколько кинешь?

— Ну, сколько-сколько, — парень от нетерпения перебирал ногами. — Ну, пару рублей кину.

— Падай, — сказал Женька.

К этому кафе, где свадьба, они подъехали со двора. Там оказалось высокое крыльцо, неосвещенное — парень, видать, знал ход.

Он прислушался к музыке.

— Порядок. Как раз танцы. Минут пять подождешь?

Выскочили они даже раньше. Невесту Женька не рассмотрел — темно было. Тоненькое белое привидение скользнуло в машину. Хлопнула дверца.

— Трогай, шеф, — велел парень.

— Куда ехать-то?

— Все равно.

Все равно — так все равно. Женька крутанулся переулками до Торгового центра, поворотил к Дому ученых, на Морской проспект, потом — вниз по Морскому, выехал на Бердское шоссе — темное уже и пустынное.

Но — стоп! Не в маршруте дело, а в том, что происходило за Женькиной спиной. А происходило там такое-е!.. Женька уши развесил и рот открыл. Он думал, что похищение это — хохма какая-нибудь, розыгрыш, а получился роман прямо. Художественное произведение. У этих двоих, оказывается, раньше любовь была. Потом он как-то неудачно выступил, она его вроде пнула, проучить хотела. Он взбрындил и уехал — в экспедицию, что ли. А она подождала-подождала, тоже взбрындила и раз! — замуж. За школьного друга, кандидата какого-то.

Примерно так понял Женька из обрывков разговора. Не столько понял даже, сколько сам нарисовал эту картину. Потому что говорили они теперь — торопливо, перебивая друг друга — не о прошлом, уже о настоящем. А слова-то, слова какие — кино, честное слово, кино!

«Лелька, дорогая! Что ты делаешь, подумай!.. Неужели на кандидатские позарилась? Это ты-то! Не верю! Поломай все, Лелька, порви — слышишь?..»

А она: «Ах!.. Ох!.. Аркаша, милый!.. Ох, дура я, дура! А ты — балда, балда! Хоть бы адрес оставил!.. Да поздно, Аркашенька, поздно!.. Да причем здесь кандидатские — он человек хороший, ты же сам знаешь. Ой, мамочки! Да ведь я не та уже, не та! Понимаешь! Ты хоть это понимаешь?..»

И в таком духе, в таком духе.

Кого только не возил Женька: пьяных в сиську, иностранцев, базарных спекулянтов в кепках-«аэродромах», кидавших пятерки на чай, официанток из ресторанов с ихними фраерами развозил по хатам. Но чтобы такое!.. У Женьки вспотели ладони, он по очереди вытирал их о свитер и, вытирая, слышал, как под ладонью бухает сердце.