Кузьма Никитич слушал и нарочно медленно тянул пиво, запрокидывая кружку так, чтобы не видно было лица. Не любил он показывать людям свое душевное состояние, которое можно дважды два разгадать по глазам.

Из котельной прибежал Гаврюша, тоже взял кружку пива, сел рядом. Молча отхлебнул несколько глотков, тихонько спросил, вроде ни с того, ни с сего:

— Дак сколь лет-годов, Никитич, ты, говоришь, в банщиках проходил?

— Без малого двадцать лет, — помолчав маленько, так же тихо ответил Кузьма Никитич. Он чуть-чуть захмелел и теперь не был строг, как обычно. — С сорок шестого года, считай, и пока на пенсию не вышел.

— И все ведь в старых банях, Никитич, — льнул к нему Гаврюша. — То в купцовской ишшо, то в той, что из старого постоялого двора переделали. А эта-то какова, а!

— Я, может, и никогда банщиком не был бы, — продолжал свою мысль Кузьма Никитич, — если бы не ранение… До войны-то я, сам знаешь, лес валил…

— А я всю жизню с котлами.

Оба они сидели и рассуждали между собой, но от них не ускользали и те слова, которые говорились помимо них. А говорилось вокруг об одном и том же:

— Во парок так парок! Да с такого-то парку любу хворь как рукой сымет, а!

— Еще бы! После такой баньки душа светлее становится.

— Я Ивана насилу вытащил. Выходить не хотел, лешак.

Гаврюша тронул Кузьму Никитича за локоть:

— А это правильно они толкуют насчет пользительности парка. У меня крестный, покойничек Африкан Пантелеевич Кавыркотов, в шапке и рукавицах парился в баньке и квасом каменку поливал. Парится, парится, выскочит на морозище, бултых в снег и катается. Потом вернется на полок и опеть. В восемьдесят лет на ведмедя ходил, оглоблю через колено ломал.

— С кваса пар — не пар, — возражал Кузьма Никитич, — одна видимость. Вот с березовки — это да. Да еще с душницы — полевой травы. Сегоды некогда было в достатке заготовить этой благости: топорища подсочникам ладил, а на будуще лето обязательно припасу…

Потом они взяли еще по кружке.

Домой Кузьма Никитич уходил поздно.

И пошел он не прямой дорогой, как днем, а в обход, лесовозным трактом. Мимо нижнего склада со штабелями хлыстов, с эстакадами и кранами, мимо шпалозавода с его приземистым корпусом и длинными болиндерами.

Смотрел на яркие огни, что горели на столбах и освещали весь, до самой реки, нижний склад, территорию шпалозавода, и даже часть поселка, на далекие фигурки копошившихся возле лесовозов людей, слушал привычный визг пил, рокот дизелей и то и дело сбавлял шаг, сам не понимая, почему его потянуло именно этой дорогой и почему ему не хочется торопиться, как не хотелось уходить из бани.

Дома его поджидал Дмитрий, У шипящего самовара.

— Ну? — с веселым любопытством спросил он отца, оторвавшись от книги.

Кузьма Никитич неспешно снял полушубок и шапку, повесил их на гвоздик, размотал с шеи шарф, тоже повесил, стянул с ног чесанки, с чесанок — галоши, чесанки поставил на припечек, галоши сунул за голбчик, потом раздобыл с печи валеные опорки, обулся.

— Все путем, — ответил.

— Ну раз путем, — опять улыбнулся сын, — садись чай пить. Заждался я тебя.

После чая, когда убрали посуду, говорили о разном.

— Ты-то почто не пошел мыться седни? — вроде ненароком полюбопытствовал Кузьма Никитич, хотя доподлинно знал, что Дмитрий не пошел из-за него, чтобы не мешать отцу, не смущать его.

— Не успел, — отмахнулся Дмитрий. — В лесосеке задержался. Завтра схожу.

— Завтра женска.

— Ну послезавтра.

— Я тоже послезавтра, — сказал Кузьма Никитич, хотел пояснить, что сам сегодня не смог бы мыться, не до этого было; но вовремя спохватился: к чему говорить то, что известно обоим.

А когда укладывались спать, вдруг громко, с усмешкой крикнул в горницу:

— А ведь я, Митрий, прошлу-то ноченьку ни на капелюху глаз не сомкнул.

— Знаю, — ответил Дмитрии.

Сын медлил. Он хотел было прямо сказать, что знает по себе, что у него в точности батькин характер, что месяц назад, когда пускали новый кабель-кран, тоже не мог дождаться утра, думая, как там без него, да что там без него, хотя со стороны-то и маяться вроде было не из-за чего — совсем не он отвечал за кран. Но не стал этого говорить Дмитрий. Он лишь коротко произнес:

— Дело — оно есть дело.

— Это так. Это истинно так, — согласно кивнул Кузьма Никитич, поправил подушку, укрылся получше теплым полушубком и тут же уснул.

На озере были наледи, и пилот долго не мог сесть, кружил и кружил, пока не выбрал подходящее место. Но и тогда, прежде чем опустить машину на заснеженный лед, он несколько раз пробовал его прочность: вздымал лыжами «АН-2» снежную пыль и сразу же тянул штурвал на себя. Потом круто ставил самолет на крыло, разворачивался и, проносясь над короткими рытвинами следов, смотрел, не выступила ли там вода. Пилот единственный в авиаотряде имел право выбора площадки, дорожил этим правом и не хотел рисковать.

Пассажиров было двое, и оба выглядели молодо. Один, пониже ростом, был в старенькой телогрейке, пушистой ондатровой шапке и легких, удобных оленьих бакарях. Несмотря на очки, он имел вид заправского таежника. Звали его Сашей Копыловым. Второй, Самсон Златкин, стеснялся своею несовременного имении называл себя Семеном, Сеней. Он был в «московке», круглой меховой шапке и высоких негнущихся валенках, еще хранивших складской запах. Остальную спецодежду пообещали выдать на месте.

Оба летели в поселок геологоразведчиков, где им надлежало провести геофизические измерения — каротаж скважин. Вещи свои они отправили с прочим грузом неделю назад, но тот рейс оказался последним.

Копылов припал к круглому окошку и следил, как под кромкой крыла заснеженная тайга кружилась, вставала на дыбы и опрокидывалась. Златкин склонил голову на плечо и закрыл глаза — его укачивало.

Наконец сели. Самолет пропахал по целине три борозды и остановился. Из кабины вышел второй пилот, скользнул насмешливым взглядом по бледному лицу Златкина и открыл дверцу.

— Плюхнулись, — сказал он. — Давайте, ребятки. Нас больная ждет.

Копылов, не вставая с места, попросил:

— Подрулили бы к тому берегу. Вам две минуты, а нам полчаса топать.

— Нельзя, родной, нельзя, — снисходительно сказал второй пилот. — Там вода под снегом. Засядем — кто нас потом вытащит?

— А, пойдем! — сказал Златкин и сглотнул тошноту. Что угодно, лишь бы не сидеть больше в этой провонявшей бензином дюралевой коробке. Он первым спрыгнул на снег и жадно вдохнул морозный воздух.

Второй пилот спрыгнул за ним и присел около левой лыжи. Что-то ему там не понравилось — то ли лыжа глубоко засела, то ли что другое, — но он озабоченно покачал головой, копнул рукой снег и подышал на застывшие пальцы.

— Виталий, быстрее! — окликнули его из кабины.

— Уже, — сказал второй пилот и встал, отряхивая колени. — А вы, ребятки, идите вон в том направлении. Там залив будет, а от него дорога в поселок, километра два. Ее сейчас замело, наверно, ну ничего, добежите. Если радист передал, что вы улетели, так вас с лошадью встретят.

— Никто нас не встретит, — сказал Копылов. — Мы уже неделю каждый день летим.

— Ну, пока, — равнодушно отвернулся второй пилот, и дверца захлопнулась. Мощно взревел мотор, подняв маленькую пургу, самолет дрогнул, пополз, побежал, понесся — и оторвался, стал меньше, зыбче и вдруг исчез, растаял в туманном безветрии.

— Вот мы и на месте, — облегченно вздохнул Копылов. — Повезло нам с этим санрейсом. Можно сказать, не было бы счастья, да несчастье помогло. Сколько дней сидели!

— Не думал, что здесь и в марте так метет. У нас в это время уже в плащах ходят.

— Ничего, Сеня, привыкнешь.

— Придется. Надо же свой диплом оправдать, корочки свои.

— Привыкнешь. Так еще привыкнешь, что уезжать не захочется.