Пошел снова хлестать холодный осенний дождь, и на реке все заволокло туманом. Парень помахивал мне из рубки, показывая, куда держать. Опасное место мы уже прошли, и теперь наша задача была хорошо причалить. Он махнул рукой в сторону кустов, росших возле самой воды. Наконец он совсем остановил двигатель, баржа проскользила оставшиеся метры и, разводя плавающие в воде ветки, ткнулась в берег. Парень соскочил и обмотал трос вокруг куста. Я разогнулся с трудом, спина и ноги у меня онемели. Руки у нас были черные от смазки, и мы вымыли их соляркой. «Пошли греться», — сказал он.

В вагончике было тепло. Мы еще раз вымыли руки, теперь уже водой с мылом. Он достал бутылку водки, налил в кружки, и мы выпили, глядя друг на друга с симпатией. «Бывает же, — сказал он. — Тебя как зовут-то?» Мы познакомились, пожав друг другу руки. В углу на лавке кто-то спал. Шкипер подошел и разбудил его: «Хватит спать. Отвези человека в поселок». «Бензина у меня мало», — сказал тот. «Я тебе налью».

Сидя в просторной кабине КрАЗа, я только головой крутил, представляя заново все случившееся, и вдруг сообразил, как мне повезло с этой баржей и не уеду я теперь отсюда с горьким чувством отчуждения. Поживи я здесь еще немного, и Устье снова стало бы моим, оно уже начало становиться моим.

Машина поднималась на Толстый мыс, я оглянулся и увидел в последний раз Лосят. Когда построят ГЭС, их затопит. Затопит Карапчанку, Сизов остров, Бадарму, Крест, и никто уже не увидит Устье таким, какое оно сейчас, и даже ты, наверное, не сможешь представить его таким. Но ты вернешься к себе, к своему делу, на свое место — не лучше и не хуже этого, самое обычное место, отмеченное лишь тем, что захватила и тебя наконец любовь к постоянству, желание жить здесь, работать и знать, как бывает в твоем месте в разное, долгое-долгое время.

Кузьма Никитич Федотов не мог уснуть всю ночь.

Лежал на голбчике под овчинным тулупом, вздыхал тихонько и костерил на чем свет стоит окаянную зиму, которая рожает такие долгие ночи.

Еще с вечера он не находил себе места, не мог дождаться следующего дня, даже спать лег пораньше, чтобы забыться и убавить расстояние между вечером и этим следующим днем, а сон как назло взял и не пришел. И Кузьма Никитич не знал, что ему делать.

— Это куда же годно, — ругался он, — по шешнадцать часов в сутки хоть глаз выколи, а!

Наконец в промозглой оконной черноте проклюнулась чуть заметная густая синь.

Кузьма Никитич проворно соскочил с голбчика, щелкнул выключателем, сощурился от веселой электрической яркости, прошлепал прямо босиком к рукомойнику, брызнул в лицо ледяной водички, вздрогнул от ее освежающей приятности:

— Эк-ха! Доброта!

Достал с припечка пимы, надернул их на босу ногу, накинул прямо на исподнее полушубок и выбежал из избы. Вернулся скоро, в морозных клубах пара, обындевевший, с охапкой дров.

— Холодище! — проворчал. — Аж конские котяхи на дороге подпрыгивают.

Бросил дрова в угол, скинул полушубок, стал растапливать печь.

Примерно через час, когда в печи допыхивали угли, а на шестке шипела сковородка с жареной картошкой, Кузьма Никитич взглянул нетерпеливо на ходики, потом на дверь, что вела в горницу, сказал сам себе:

— Будить, поди, надо Митрия. Пора. — Но тут же и передумал. — Успеется. Пущай поспит. Молодому утренний сон слаще меду.

Однако сын Митрий сам проснулся — время. Вышел из горницы, щурясь от света, улыбнулся отцу, шагнул к рукомойнику.

— Хо! Водичка-то — огонь!

Раздетый до пояса, плечистый и крепкий, он умывался неторопливо, основательно, по-сибирски, постанывая и покрякивая от удовольствия.

Кузьма Никитич долго и терпеливо смотрел на него и сам себе улыбнулся. Да и как не улыбнешься, глядя на такого-то! Любил он сына Дмитрия. Уважал. Не то что других своих детей, которых у него было четверо и которые, кроме Дмитрия, по мнению Кузьмы Никитича, оказались беспутными и никудышными: ни в мать, ни в отца, а, как говорят, — в приезжего молодца.

Старшему сыну Федору еще в школе впала блажь в голову артистом стать. Сколь раз говорил: брось, не мужицкое это дело, не сурьезное. Куда там. Послушает нонешная молодежь родительского совету! В Кемерово сейчас где-то, в театре областном скоморошничает, людей потешает, дурак.

Младший Никита, хоть и пошел в путевый институт, на агронома, опять же все обернулось не как у добрых людей. Кончил и не в колхоз поехал, как следовало бы, а в Москву. Труд там какой-то написал, степень какую-то отхватил, сам теперь студентов учит, как хлебушек ро́стить. И чему он их может научить, ежели сам никогда в жизни за плуг не держался.

Дочь Лизавета — та, вообще, в голове ветер. Едва школу кончила, выскочила за приезжего офицера. Сидит сейчас где-то на Дальнем Востоке в городской квартире, от безделья кружева плетет.

И только средний сын Дмитрий уважил отца. Кончил лесной техникум и приехал в родной поселок, туда, где вырос, где ходить по земле научился. Техноруком работает на лесопункте, нужное и серьезное дело делает. Оттого-то и в почете, в добрых мыслях людских.

Правда, только не женится почему-то, вздохнул Кузьма Никитич, все еще глядя на сына. Это плохо. В семейном человеке всегда солидности боле. Да и хозяйка в доме нужна. С тех пор, как жена Авдотья Макаровна умерла, здесь как в заезжей: ни порядку, ни уюту… Но опять же к с другой стороны — как судить. Женитьба — дело не шутейное. Тут тоже спешить нельзя. Поспешишь — людей насмешишь. А бояться за Митревы годы пока еще рано. За такого-то парня любая деваха побежит, не оглянется…

— Ну, — подал наконец голос Кузьма Никитич весело, когда сын утерся, надел рубаху и сел за стол, — ись, что ли, будем?

— Ага.

Ели молча, чтя дедов обычай: не терять даром время, побольше работать ложкой, поменьше языком. И лишь когда стали убирать посуду, разговорились.

— Погода установилась! — первым начал старик. — Только и вывозить лесок. Ни одна машина не забуксует.

— Это точно, — отозвался Дмитрий, — вчера полторы нормы дали в первую смену.

— Не кончили еще в Медвежьем логу-то рубить?

— В понедельник, однако, кончим.

— Потом куда?

— В тридцать восьмой квартал.

— Чего так?

— Пока зима, надо оттуда лесок взять. Болота. Летом не доберешься.

— Это с умом, — похвалил отец. — Дорогу-то сделали?

— Три раза клин пускали.

— Во-во. Разъездов только побольше расчишшайте. А то без разъездов-то на долги расстоянья — хана.

Помолчали.

Заметно было, что отца подмывает спросить еще о чем-то, но он никак не решается, конфузится вроде бы.

Но когда Дмитрий оделся и собрался идти на работу, все же не выдержал, спросил, дрогнув голосом:

— Дак, говоришь, седни… это самое… пускают новый объект?

— Сегодня, сегодня, — ухмыльнулся сын. — Я ж тебе вечером сказал, что сегодня.

— Да я… — засовестился Кузьма Никитич. — Забыл чой-то. Память, едри ее, совсем никудышня стала… Дров-от в котельную сухих привезли?

— Самых что ни на есть. Листвяжных. С Бобровской гари.

— Березовых бы лучше. Ну да ладно, чего уж теперь. Ступай давай, ступай. Задержал я тебя. Чего доброго, на разнарядку еще опоздаешь.

Когда сын ушел, к Кузьме Никитичу снова вернулось ночное томление. Сел было починять начатый вчера пим, но не починялось, не сиделось на месте. Вышел в сени, покопался в старом большом ящике, что стоял в углу, нашел пару заготовок на топорища, повертел в руках, занес в избу, сделал на одной пометки карандашом и начал строгать. Но тоже выходило как-то без интереса, вроде насильственной еды без аппетита. Бросил, ругнув себя:

— Как девка молода на выданье, якорь ее. Из рук все валится, внутри дребезжит. А ведь все одно еще рано.

Глянул вроде небрежно на ходики. Так и есть. Было только без четверти девять. Походил по избе, похрустывая пальцами, все же заставил себя сесть, взяться за работу.