Златкин остановился, пораженный острым, пробившимся через все его переживания страхом и раскаянием… Что же я делаю? Сашка же не сачковал, не придуривался, он на самом деле надорвался, выбился из сил и сейчас, может, уже замерз… Что же теперь? Что я  т а м  скажу?

Златкин коротко всхлипнул и, обернувшись назад, уставился на прерывистую борозду, проделанную его телом. Возвращаться! Скорей бежать назад! Растормошить его! Разбудить! Заставить идти! В крайнем случае, потащить на себе!

Потащить на себе… И что? Через километр и ты надорвешься. И ляжешь с ним рядом в снег. И глаза твои превратятся в ледышки. Замерзшая кровь разорвет вены. Я песцы обгложут лицо… Что делать, что делать?

И холодный трезвый голос сказал ему. «Иди, куда шел. Ты ничем ему не поможешь. Береги силы и иди вперед».

Во рту у Златкина сделалось сухо и горько. Он пососал снег, потом расстегнул «московку» и сунул под мышки ладони. Через минуту тело ощутило холод пальцев. «Ладно, — сказал он себе, — дойду до той гривки, влезу на вершину ж погляжу…» Он не знал, что откроется его взгляду, но надеялся на какой-нибудь знак, примету, которые помогут ему сделать выбор. До гривки было метров сто, он двинулся к ней, торопливо топча снег.

Если бы Златкин оглянулся, он увидел бы, что рядом с его следом вдогонку легко скользит на коротких охотничьих лыжах коренастый человек с ружьем за плечами. Когда расстояние между ними сократилось до негромкого окрика, человек круто принял влево и, прячась за кустами, пустился в обход гривки. Но Златкин торопился, ему некогда было оглядываться.

У подножия гривки снег был глубже, почти по грудь, и склон крутой, и, еще не добравшись до вершины, Златкин понял, как мало осталось у него сил. Он так хотел увидеть хоть какие-нибудь признаки жилья — следы порубок, дорогу, лыжню хотя бы… Вблизи перевала он начал тянуться взглядом на ту сторону. Ничего! Тот же редкий заснеженный лес, девственный снег. Лишь далеко впереди меж деревьев вроде бы светлел какой-то широкий просвет. Златкин долго смотрел туда. Может, это и есть то озеро, на которое их должны были сбросить?! Но как далеко до него… «Ну, вот, Саша, — мысленно обратился он к Копылову. — Я должен идти дальше. Если бы я что-то такое увидел, я, ей-богу, вернулся бы… А так — что ж. Я и один вряд ли доберусь… Скорей всего, что нет», — добавил он, словно уговаривая Копылова.

Златкин успокоился, как человек, что-то для себя решивший, и вместе с тем пусто и холодно сделалось у него на душе. Чтобы забыться, он начал считать шаги. И тут его окликнули.

Из-за густой заснеженной ели наперерез ему скользнул человек на лыжах. Так неожиданно он появился, что Златкин вначале решил, что бредит или спит. Он сделал глубокий вдох, закрыл и открыл глаза. Видение не пропало. И первой мыслью, мелькнувшей прежде удивления и радости, было: «Отобрать лыжи!»

— Спички… — прохрипел Златкин. — Дядя, сооруди костер… Ты откуда? Жилье близко? Замерзаю я…

— А ты откуда? — спросил человек. Бородатое лицо его было неподвижно, сурово.

— К геологоразведчикам иду, — торопливо заговорил Златкин, досадуя, что приходится тратить время на объяснения. — Сбросили нас не туда, куда надо…

— Кого это «нас»?

— Там еще один… Попутчик мой… Ему тоже помощь нужна…

— А чего он там, а ты здесь? Бросил его?

— Не бросил… Он сам меня отправил… За помощью… А ты откуда?

— Откуда и ты, — без тени усмешки сказал человек.

Бородач этот мог бы рассказать многое: как летчики все-таки спохватились, засомневались и дали в поселок радиограмму; как начальник партии на ночь глядя снарядил восемь пар лыжников на поиски, потому что озер в окрестностях много; как они с напарником наткнулись близ озера, куда ошибочно сел самолет, на след и пошли по нему; как нашли уснувшего и полузамерзшего Копылова; как напарник остался приводить его в чувство, а он, бородач, пошел по следу дальше… Он мог бы рассказать все это, но он молчал и глядел на Златкина.

— Чего ты на меня уставился? — забормотал Златкин, подвигаясь ближе. — Спички есть, спрашиваю? И пожевать чего-нибудь? Ну? Человек ты или кто?

— Как же товарища-то бросил?

— Да не бросал я его! — закричал Златкин, — Ну что ты та самом деле? Нашел время! Разожги костер, дай еды какой-нибудь и беги за Сашкой! Поселок далеко?

— Поселок там, — показал бородач. — Выйдешь на озеро и направо… Ну, прощевай…

Он развернулся, едва не задев Златкина лыжей, и, пригибаясь вперед, заскользил по своему следу.

— Стой! — рванулся было вдогонку Златкин. — Стой! Вернись! У-у, зверюга…

В бессильной ярости он месил кулаками пушистый снег.

Отвязав лыжи и воткнув их в снег, бородач опустился в яму, где горел уютный костерок и косо натянутый сверху брезент отражал тепло на укутанного полушубком Копылова.

— Как он? — спросил бородач у напарника.

— Маленько поморозился. А где второй?

— На озеро курс держит… Ушел я от него. — Он тихо выругался, сплюнул себе под ноги и добавил, кивнув на Копылова: — Пусть хоть чуток в его шкуре побудет… Покурим, и сбегаешь за ним… Спирт не бери, обойдется. И ракетницу давай сюда. Скоро вертолет должен…

Сентябрь за Байкалом теплый. И комар за Байкалом нерасторопный, рыжий, басистый. Пока он повоет над ухом да примостится, выберет место послаще, пока пробуравит своим толстым жалом скважину в коже, пока присосется, только лентяй его не прихлопнет.

Теплынь стояла до самых двадцатых чисел, березы чуть тронула ржа. Дед Моха знал: совершится все скоро, в одну ночь пожелтеют березы и обдерет их северо-восточным ветром — и тогда уже все. Дед не то чтобы думал об этом, он чувствовал это телом, костями, хребтом. Ребята тащили в костер валежник, сушину, смолье полыхало, вздымались искры. Ребятам нравилось спорое пламя.

Пользуясь светом, дед Моха рубил березу на метровые чурбаки, таскал их подалее от костра, к своей землянке и складывал в поленницу. Жил он отдельно от лагеря, вырыл землянку — барсучью нору у края поляны над речкой. Речка имела название Буй, бежала меж сопок, толкалась на излуках, впадала в Хилок. Хилок в Селенгу, Селенга же в славное море, священный Байкал.

Дед Моха вырыл себе землянку против узкого места. В этом месте и ставить заездок. Дед научил, как поставить. Ребята срубили на крутизне здоровую лиственницу, лесина сама пала в реку. Тут ее изловили, приладили к ней две ноги и поставлял посередь Буя козлом. Ребята здоровые, растелешились, лезут в студеную воду, как лоси. Остынут — сигают к костру и скачут, трясут бороденками на сугреве, зубами стучат.

Дед Моха щурится, улыбается. Лицо у него смуглое да корявое, как кедровая шишка, все мохом поросло — сивой шерсткой. Замшелый дед, старый. Потому и зовут его Мохой, настоящее имя забылось, не нужно оно никому. Только глаза у деда не то чтобы молодые, но вострые: в узеньких прорезях меж напухших век — живые блескучие капельки.

Дед рубил тонкоствольный осинник на колья, на изгородь. Дед звал изгородь «бердо». Ребята сплавили по реке еще две лесины, скобами увязали их с опорой-козлом. Загородили реку, поставили лаву. Колья загнали в речное дно, часто, одно к одному, гвоздями приколотили к лаве. Река зашумела, стеснилась у этой нежданной преграды.

— Во падлюка, — сказал дед Моха, — гудёт, как все равно Братская ГЭС.

Загородили реку осиновой изгородой, ни хариусу не пролезть, ни ленку. Дед Моха просовывал палец меж кольев, похваливал ребят, горячил их скорым богатым уловом:

— Нипочем не пройдет. Бердо́ доброе. Ён там нажрался, хариус, вверху, там комар сильно скусный. Он там изюбря поедом ест. Кровяной комар. Хариус на ём жиру накопит. И ленок попользуется. Самая лучшая сейчас рыба. Сквозь бердо не пройдет. Вся наша будет…

Славный вышел заездок, браконьерская снасть, рыбья погибель. Рыба еще и не знала, что ее ждет на дороге к зимовью, к глубинам Хилка, Селенги. Рыба резвилась на перекатах, ловила влет комаров в верховьях студеной таежной речки.