Взошла луна, разлив мертвенный свет. Снег стал полосатым от теней. Копылов покосился на скрюченную фигуру Златкина, и его охватила злоба. Да что он на самом деле! Неужто не понимает? Неужто  ж и т ь  не хочет?! Еще полчаса — и они пропадут, замерзнут! Здесь тайга, Крайний Север, и им сейчас не на кого надеяться, только на самих себя.

Все это надо было втолковать Златкину, убедить его, пока не поздно, но слова куда-то подевались. Копылов с трудом поднялся, тронул Златкина за плечо.

— Вставай. Пойдем!

Златкин весь ушел в свою «московку» и не шелохнулся.

— Ну!

— Отстань, — прохрипел Златкин. — К черту. Дай сдохнуть спокойно.

— Пойдешь, гад! — закричал Копылов. — Пойдешь! Я тебе сдохну!

Он толкнул Златкина, но тот продолжая сидеть, втянув голову. Тогда Копылов схватил его за шиворот, опрокинул на спину и поволок. Сгоряча он преодолел несколько метров, но тут же понял, что одновременно мять тропу и тащить своего злосчастного попутчика ему не под силу. Он бросил Златкина, примял снег на десяток шагов вперед и вернулся. Златкин лежал в той же позе, в какой он его оставил, глаза были закрыты. Копылов обеими руками вцепился в ватные плечи «московки» и, пятясь, поволок дальше. Длинные ноги Златкина разъезжались, валенки загребали снег. Копылов волок его рывками, подхлестывая себя самой страшной руганью, какую только знал. Никого в жизни он так не ненавидел, как этот обмякший мешок с мясом. Сама фамилия Златкин звучала для него теперь ругательством. По лицу Копылова бежал пот, в глазах щипало, и он не знал, от пота или от злых слез. Не было у него в жизни работы отчаянней и тяжелей.

…Первой мыслью Златкина, когда Копылов опрокинул его на сипну, было опасение, что его сейчас будут бить. Он внутренне весь сжался, как перед неизбежностью, вяло подумал, что так ему и надо, но тут его поволокли куда-то. Это было непривычно и вместе с тем приятно — двигаться, не прилагая никаких усилий. Будто лежишь на полке в тряском, но бесшумном поезде, если бы еще скорость как в поезде… Он понимал, что поступает нехорошо, и все твердил себе: «вот сейчас, сейчас я встану», — и никак не мог заставить себя сделать это. Постепенно толчки и рывки Копылова стали беспокоить его все меньше, он начал подремывать. Внезапно его словно ожгло: «Да ведь я замерзаю!»

Копылов в это время оставил его, ушел вперед, Златкин сразу сел, потом встал на карачки и начал подниматься. Очутившись на ногах, он почувствовал, как задеревенело, застыло все тело, трудно даже пошевелиться. Ухватившись за ствол дерева, он поглядел по сторонам. До этого он глядел в себя, слушал себя, а тут — будто выскочил раздетым из теплого сырого помещения… Туман рассеялся, луна светила остро и холодно, деревья, тени, заснеженные ветви образовали сложную косую клетку, решетку, из которой было не выбраться. Златкин закрыл глаза, чтобы ничего этого не видеть, и вдруг жесточайший озноб потряс его. Он прижал к бокам руки и неуклюже запрыгал на месте, пытаясь согреться.

…Минута прошла или час — Копылов не знал. Время замерзло, утонуло в снегу. В который раз возвращаясь за Златкиным, он увидел, что тот не лежит, а стоит, обняв ствол. Копылов с досадой принялся соображать, что все это значит, а Златкин вдруг запрыгал, заприседал, а потом рванулся вперед и пошуровал по снегу, как сохатый. Со вниманием и любопытством следил Копылов за длинными ногами Златкина, за тем, как эти ноги сгибались в коленях, уходили в снег, снова сгибались. Ему даже завидно стало: просто чудо, что за ноги, с такими не пропадешь. Будь у него такие ноги, он волок бы свой мешок вдвое быстрей. А где, кстати, этот мешок, куда подевался? Где же я его оставил? Может, тот, второй знает?

— Эй, — слабым голосом позвал Копылов. — Как тебя? Слышь?

Златкин обернулся. Лица его Копылов не разглядел, потому что темно было и далеко, зато увидел как бы издали себя — сидящего на снегу и беспомощно шарящего вокруг руками. Ему сделалось неловко за свою беспомощность и за свой бред. Кое-как он поднялся и поковылял по неровному глубокому снегу.

Впереди маячила спина Златкина, Копылов стремился догнать его, но спина не приближалась, а все удалялась, и это было как в дурном сне. В глазах рябили зеленоватые мушки, снег сделался тяжелым, как сырой белый песок. Все вдруг поплыло куда-то, заволокло розоватой пеленой, и Копылов упал.

…Очнулся он оттого, что кто-то тряс его и шлепал по щекам. Он увидел склонившееся к нему лицо Златкина.

— Саша, вставай, — бормотал Златкин. — Вставай и держись за меня. Нельзя лежать, ты же сам… Вставай, Саша, прошу тебя…

Копылов попытался подняться и не смог. Златкин поднял его, поставил на ноги. Копылов хотел шагнуть и упал, Златкин опять поднял его, попробовал вести, придерживая за плечи, но куда в таком снегу… Копылов снова упал и увлек за собой Златкина. Так они барахтались несколько минут.

— Ну, что же ты… — Златкин чуть не плакал. — Ну, пожалуйста. Я же тебя не дотащу…

Копылов промолвил непослушными губами:

— Не надо… тащить… Надорвешься… Пропадем оба… Иди один… Я — все… Иди…

Он полулежал в снегу, а снег был как перина, в которой не чувствуешь своего тела. Злость его прошла, притупилась, и вернулось ощущение вины перед Златкиным. «Я сделал, что мог, и теперь буду отдыхать. А Сенька пусть идет, пусть приводит людей… Я маленько отдохну и пойду им навстречу. А Сенька пусть поторопится… Вообще-то у меня мало шансов, но все же… В крайнем случае, пусть уж я один… Сенька ни в чем меня не упрекнет тогда…»

Так спокойно и отстраненно думал о себе Копылов, и ему было хорошо от сознания, что поступает он разумно и по справедливости. Он приоткрыл глаза, чтобы еще раз подтвердить Златкину свою волю, развязать ему руки, приоткрыл глаза и увидел, что он — один. С бьющимся сердцем он приподнял голову. Вдалеке маячила удаляющаяся спина Златкина. Впервые за все это время Копылову стало страшно. Он приподнялся, чтобы криком вернуть Златкина, он уже ощущал в себе этот рвущийся звериный крик… Копылов уронил лицо в снег. Нет. Нельзя. У Сеньки хватит сил только на себя. Пусть уходит.

Снег у лица не таял, но и не холодил. Почему-то запахло яблоками, заметно потеплело, и Копылову почудилось даже, что лежит он на берегу моря. Он повозился, устраиваясь поудобней, приготовился ждать помощи, и на него снизошло спокойствие человека, исполнившего свой долг, и уверенность, что все будет хорошо.

…Златкин между тем барахтался в снегу, шаг за шагом приближаясь к спасению. «Ну, вперед! — подгонял он себя. — Если я выберусь, то и Сашке будет помощь. У него теперь вся надежда на меня. Тащил меня, чудак, пуп надрывал… А я просил его? Не просил, даже наоборот. Говорил, чтобы оставил в покое. Я полежал бы немножко и оклемался, сам пошел бы. И Сашка оклемается, когда мороз почувствует… Он еще меня догонит. Он жилистый, Сашка. Маленький, а жилистый… Я, конечно, проявил слабость, надо было сразу встать, ну, да что теперь… Теперь надо поспешать. Ничего, я еще докажу, что Златкин — не последний человек…»

Златкин очень торопился. Он убеждал себя, что торопится ради спасения Копылова, внушал себе это и вместе с тем боялся окрика, зова о помощи. Но сзади все было тихо, и когда Златкин рискнул наконец оглянуться, Копылова уже не было видно. Он прошел еще немного и опять обернулся в тайной надежде, что Копылов его догоняет. Никто его не догонял, никто не взывал о помощи.

Тускнели звезды. Заснеженные вершины деревьев уже не светлели на фоне неба, а сливались с ним. Златкин двигался теперь в замедленном темпе, как альпинист на подъеме, — экономил силы. Однообразный этот ритм освободил голову для других мыслей. Возбуждение его угасло, на смену пришло тихое отчаяние. Конца не видно этому снегу, проклятой этой белой ловушке. Сколько же ему еще так барахтаться? Ведь не двужильный он, ноги у него не сменные и жизнь одна, одна-единственная, и кому будет польза, если он бессмысленно и глупо оборвет ее в этой глухомани? Почему он один должен расплачиваться за чужие ошибки — за летчиков, которые сбросили их черт-те где, за Копылова, который не сумел вовремя поправить их? Эти разгильдяи-летуны… Спят, небось, со своими бабами в теплых постелях, сны досматривают, и никогда им не испытать того, что испытал он, Златкин, этой ночью. А Копылов… Нет, Копылова Златкин не проклинал, Копылов разделял его страдания и теперь… А что теперь?