Копылов вспомнил море. Тихое, будто скованное зеленоватой пленкой, оно нехотя посылало на прибрежную гальку теплые волны и казалось воплощением спокойствия и доброты. А однажды вечером подул ветер. Море покатило длинные валы с гребнями пены, за ночь раскачалось и к утру обрушилось на побережье шестибалльным штормом. Редкие в тот день пляжники сбились в кучки и, притихнув, смотрели, как огромные грязно-желтые волны с пушечным грохотом разбивались о песчаное дно. И один отдыхающий вдруг полез купаться. Он с разбегу поднырнул под встречную волну, и его сразу отнесло метров на тридцать. Люди на берегу удивлялись его смелости, качали головами, а потом увидели, что он уже повернулся лицом к ним, быстро и бестолково гребет по-собачьи руками и коротко вскрикивает, а каждая волна отбивает его все дальше от берега. И пока сообразили, что он не может выплыть, и бросились спасать, человека отнесло за буйки, голова его мелькнула несколько раз в провалах между волнами и исчезла.

И еще он видел однажды, как безобидное пламя костра перекинулось на сухой ягодник, занялось сотней, тысячей костров, пыхнуло нестерпимым жаром и тоже стало стихией, ревущей и грозной.

И этот снег — стихия, холодная, неподвижная и бездушная.

Снег, снег, снег. Он разгребал его руками, расталкивал коленями, грудью, животом, подминал под себя, топтал ногами, валился вперед всем телом, оставляя за собой глубокую неровную траншею. Он быстро вспотел, одежда намокла снаружи и покрылась ледяным панцирем.

Ему казалось, что он барахтается в снегу уже много часов. Он боялся обернуться, а когда решился, то увидел растерянное лицо Златкина, деревья за его спиной, а в просветах между ними — озеро. Больше он не оглядывался.

— Смени меня, — сказал он. — И потри правую щеку — обморожена.

Златкин молча обошел его целиной. Он проваливался по грудь, и дело пошло быстрей. Он не плыл, как это получалось у Копылова, а почти шел: выставляя далеко вперед ногу, переносил на нее вес тела, вытаскивал другую ногу и шагал так, будто хотел сделать «шпагат». Скоро и ему стало жарко, он сдвинул шапку на затылок, обмороженная щека его ярко белела.

— Чуть правее! — послышалось сзади. Златкин взял вправо и заметил направление. Он очень боялся сбиться с пути и пройти мимо  т о г о  озера. О том, что до него еще идти и идти, он тоже думал, но не придавал этим мыслям особого значения. Подумаешь, пятнадцать километров! Пусть два, пусть даже один километр за час — все равно к утру они будут на месте. Жаль, конечно, что нет спичек, ну да ерунда, ничего, как-нибудь, на ходу не замерзнем. Конечно, все это интересно посмотреть в кино или прочитать в журнале, а раз пришлось самому такое испытать — ну что ж, будет что вспомнить. А вообще, ну их к дьяволу — такие воспоминания! Только бы выбраться отсюда.

— Давай сменю! — предложил Копылов, и Златкин сразу остановился. Он мог бы еще идти впереди. Но раз тот сам предложил — что ж, пожалуйста! А он свои силы побережет. Они ему еще пригодятся.

Копылов двигался слишком медленно, и это раздражало Златкина. Шаг. Остановка. Снова шаг. И опять остановка. Он почувствовал, что валенки полны снега, щека сделалась нечувствительной, намокшие перчатки скованы холодом. Он высвободил пальцы, согнул их, прижал к ладоням. Пустые перчатки повисли на кулаках, как протезы, и медленно леденели. Ему сделалось страшно. С тоскливым недоумением он поглядел по сторонам. Куда его занесло? Ведь так в самом деле можно замерзнуть!

Солнце уже садилось, туман густел, деревья были черными, а снег голубоватым. Оказывается, все на свете имеет свой цвет. Теперь он будет знать, что мороз розовый, нет, почему розовый? — голубой, даже синий. Как они медленно идут! А розовыми бывают только надежды. Нет, нет, нет! Он обязательно выберется. Только бы пожевать чего-нибудь.

Ему очень хотелось есть — не от голода, а от сознания, что голод неизбежно должен прийти, от страха перед холодом, от мысли, что он слабеет. Он принялся шарить по карманам. Окоченевшие пальцы нащупали перочинный нож, моток изоленты, который он на всякий случай стащил у радиста, деньги — бумажки и мелочь — фетиш цивилизации, на который нельзя было купить сейчас даже коробка спичек. Во внутреннем кармане полупальто лежала бутылка портвейна, и прикосновение к ней тоже вызвало досаду — водичка! Он повернул бутылку, чтобы не давила донышком, и ощутил в кармане нечто маленькое, продолговатое и глянцевитое. Он оторопел. Это была плитка шоколада — крошечная, за тридцать две копейки, которую ему дали вместо сдачи в буфете аэропорта. Как он забыл о ней!

Он сжал плитку в кулаке и хотел хлопнуть Копылова по плечу, а когда тот обернется — раскрыть ладонь и показать, что у него есть. Он уже поднял руку… и вдруг опустил ее и воровато сунул шоколад к карман. Он съест его сам. Он съест его один, и это будет справедливо. Он не намерен расплачиваться за ошибки других.

Пальцы судорожно мяли твердый пакетик. Казалось, от него исходило тепло. Златкин немного поотстал. Держа руку в кармане, осторожно снял бумажную обертку, коснулся фольги. Она загремела листовым железом на всю тайгу. Тогда Златкин громко закашлял и под кашель сорвал фольгу. Пальцы ощупали и огладили плоский брусочек, грани долек, их ровную гладкую поверхность. Он съест его в три приема. Нет, сразу, Зачем тянуть!

Он сунул плитку за щеку, смочил слюной, обсосал и начал быстро жевать. Фольгу и обертку смял и затоптал а снег. Проглотил последний кусочек и еще некоторое тремя ощущал во рту его дразнящую сладость.

До ночи они трижды сменили друг друга. Ничего не изменилось, лишь темно стало. И мороз был таким же, и снег, и тайга — будто и не шли никуда, топтались на месте.

Златкин привалился спиной к стволу. Голос его прозвучал хрипло и дико:

— Подождем, пока луна взойдет.

Они вытоптали в снегу яму и уселись в ней, спина к спине, согревая друг друга: ни друзья, ни враги — товарищи по несчастью, примиренные общностью грозившей им участи. Копылов, отдышавшись, проговорил одеревеневшими губами:

— Вот… Теперь сам могу убедиться… Метеорологи не врут. Я в том году писал главу к отчету, привел данные двух метеостанций: «глубина снежного покрова к концу зимы достигает 1,0—1,8 метра…»

— М-м…

— Ты только не спи. Не смей спать, слышишь?

— Давай выпьем, — неожиданно предложил Златкин.

— Выпьем. Хуже не будет.

— Куда уж хуже…

Зажав бутылку в ладонях, Златкин зубами вытащил синтетическую пробку-наперсток. Нагретое на груди вино показалось горячим. Он отпил немного и передал бутылку Копылову. Тот глотнул, закашлялся, облил подбородок.

— Первый раз в жизни пью из горлышка. Пробел в воспитании. Но я его сейчас восполню… Мы с тобой сейчас, как алкаши под забором… А за что мы пьем? — Он говорил тихо, с трудом и все время толкал локтем назад, проверяя, не спит ли Златкин. — Есть один очень хороший тост. Оригинальным его не назовешь, но нам он сейчас подойдет… Дай бог чтоб не в последний раз — вот за что мы выпьем!

Златкин принял у него бутылку, хлебнул. Горлышко стучало о зубы. Неужели в последний раз? Он отпил еще глоток и вдруг вскочил:

— А-а-а! — Бутылка дзинькнула о темнеющий ствол, а Златкин рухнул в яму и затрясся.

Копылов смотрел на него, и в нем росло ожесточение. Минуту назад и он едва не сорвался на крик, но теперь Златкин лишил его права на жалобу. Из двух слабых кто-то должен быть сильнее, иначе крышка обоим.

— Кончай, — сурово сказал он. — Возьми себя в руки. Мужчина ты или кто?

Златкин утих, только дышал, как после бега, часто и тяжело. Копылов отодвинулся от него, плотней запахнул телогрейку. Вершину водораздела они, кажется, еще не прошли, значит, осталось километров восемь, чуть больше половины… Он принялся вспоминать все свои прежние походы, переходы и маршруты, случалось давать за сутки по сорок и больше, в сравнении с тем восемь километров — раз плюнуть, но то были другие километры и другое время. Он с досадой подумал, как часто тратил силы попусту, для своей или чужой потехи: соревновался в беге с собачьей упряжкой, на спор за четверть часа поднимался на трехсотметровую вершину, а в молодости (так он называл годы учебы в техникуме) два квартала нес на руках девушку. Как бы пригодились эти силы сейчас!