Они молча доехали до березовой рощи, на повороте дороги Зина сошла. Он пожал ей руку и про себя сказал: «Прощай!» Она пружинисто зашагала в сторону завода, он поехал домой.

Оставив машину на улице, вошел в палисадник и чуть нос к носу не столкнулся с Валерием, сыном. Высокий, сутуловатый, с волнистой густой шевелюрой, в очках, Валерий предупредительно отступил в сторону и склонил голову со своей вечно загадочной усмешкой. Морохов по привычке небрежно сказал: «Привет!» Сын приподнял руку и, как обычно, пробормотал: «Салют!» Они разошлись бы, как это бывало уже не раз, но сегодня Морохов вдруг остановился и потер лоб. Остановился и Валерий, ожидая, что скажет отец.

— Как дела? — спросил Морохов, внимательно оглядывая сына.

— А что случилось? — удивился Валерий.

— Ничего. Просто интересуюсь. Куда, если не секрет?

— В клуб. Встреча с поэтами.

— Ясно. — Морохов помолчал, помялся в какой-то странной нерешительности и легонько похлопал сына по плечу: — Ладно, валяй.

Валерий хмыкнул, и они разошлись.

Дома Иван Сергеевич прошел в свой кабинет и сел за стол. Перед ним лежали газеты, обычная домашняя доза информации за день. Он тоскливо посмотрел по сторонам, на душе было тяжело и холодно, и что-то мешало — какое-то неудобство ощущалось на столе. И тут он увидел перед собой чугунного орла — видно, приходящая домработница переставила во время уборки и забыла поставить на место, на подоконник возле глобуса. Он взял орла и стал задумчиво разглядывать его: могучий корпус, цепкие лапы, голова с мощным клювом втянута в плечи, присложенные крылья похожи на бурку старого горца… Смотрел, смотрел, и вдруг ему показалось, будто орел подмигивает ему этак фамильярно, по-свойски. Морохов усмехнулся и, подмигнув орлу, подумал о том, что еще не все потеряно, есть еще порох в пороховнице, что для своих лет он еще хоть куда молодец.

Он позвонил Степе, чтобы отогнал в гараж машину. Потом неторопливо достал из кармана блокнот-календарь, стал просматривать свои записи. Надо было готовиться к завтрашнему дню, чтобы повернуть гигантскую шестерню еще на один зуб.

Когда Марина уехала, Остяков затосковал. Так затосковал, что даже ночевать один боялся оставаться — в полудреме-полуяви ему являлась в поздние часы Тоска — хрупкая печальная женщина в длинном, до пят, мерцающем платье (как у хозяйки Медной горы из сказов Бажова), с нежными подскульями, с голубыми глазами… И свет вокруг нее какой-то ангельский, то вспыхивал, то гас, будто нимб… От одних только этих ночных явлении затоскуешь.

И Остяков не выдержал, сдал дела на Похроме — таежном месторождении, — сменщику, явился в газопромысловое управление, зашел в приемную начальника, без спроса сел за шаткий стол секретарши, из-под каретки пишущей машинка вытянул лист бумаги, на котором сверху уже было отбито крупными буквами: «Приказ», написал заявление о двухмесячном отпуске «по причине болезни».

Секретарша Томка, долгоногая, в теле, — красавица номер один, давно уже заглядывающаяся на Остякова, да вот только Остяков на нее не обращал внимания, фыркнула сердито.

— Ты бы лучше из тайги не вылазил, Остяков. Повадки у тебя дикие.

Остяков не удостоил Томку ответом, открыл дверь в кабинет начальника, положил на блесткий лаковый стол заявление.

— Та-ак, Григорий Яковлевич. Отпуск просишь?

Начальник ГПУ Семенов поддел большепалой рукой очки на лоб, протер глаза.

— Положен тебе отпуск. Да. И без болезни. Два года не был. Но дела черт-те какие… Повременить не можешь? Ведь сентябрь еще. На юге сезон в декабре кончится. А мы с планом горим. Не отвечаешь? А какая у тебя болезнь, а? Если болезнь — бери бюллетень, а? Не слышу. Ну и нелюдь же ты!

Подписал заявление. Когда Остяков вышел, произнес задумчиво:

— Нелюдь-то нелюдь, двух мнений быть не может, а… Инженер он хороший, вот ведь… Толковый и рисковый. Да.

Остяков положил заявление Томке на стол, произнес бесцветным голосом всего одно слово:

— Оформи.

— Говоришь-то, господи… Слова тяжелые, как кирпичи, — Томка вдруг оглянулась, воровато сверкнула глазами. — Сохнешь по своей Мариночке, Остяков? А? Не по тебе косточка. Городская. Профессорская дочка…

Она замолчала, но тут же зашептала жарко, огнем обдав Остякова.

— Хочешь, сегодня попоздну в гости к тебе приду. Жди в гости, а, Остяков? Жди!

Остяков молча повернулся, направился к выходу, а Томка, окаменев, растерянно глядела ему вслед.

…Осень выдалась в этом году редкостная — теплая, сухая. В иное время сентябрь уже белыми мухами отмечал свой приход, по ночам морозец по-птичьи попискивал за «бортом» дома, а ныне — трава зеленая и по-июньски сочная, в рост, комары в разбойничьи табуны собираются, по-летнему прожорливы и неугомонны, и что самое важное — в Северной Сосьве по осени селедка вдруг объявилась. Обычно она в это время пасется где-нибудь возле самого океана.

Остяков пришел домой, не раздеваясь, плюхнулся на кровать, поглядел на Маринкино фото, стоявшее на столе в берестяном багете, и что-то жесткое, сосуще холодное сжало ему сердце.

Э-эх, черт-те… Сейчас вот он возьмет да соберется быстро, сядет в самолет и в Тюмень; там — на московский рейс и через два с половиной часа в столице. А в столице — Маринка, Марина Васильевна Соломченкова. Рост — метр семьдесят пять, вес — пятьдесят восемь килограммов, двадцать два года, русская, студентка губкинского нефтеинститута, курс — пятый. Перед глазами Остякова словно туман пал. Надо же было этому случиться — Остякова, который в жизни ни за кем не ухлестывал и даже прозван был монахом, хватил такой кондратий — любовь. Познакомились случайно — Марина приехала на газовое месторождение вместе с отрядом студентов-строителей; в день приезда весь «картонный» поселок-времянка был перевернут с ног на голову, к вечеру шум утих и в тишине уже Остяков заглянул в клубни, где перед демонстрацией кинофильма чинили радиолу, чтобы устроить танцы. Там-то, среди прочих «особей прекрасного пола», Остяков и увидел Марину. Знакомства с ней он не искал. Марина сама с ним познакомилась. На пятачке месторождения, где все и всё было налицо, знакомство — вещь несложная.

Была Марина броской, заметной среди своих подруг-студенток, и одевалась куда ярче, чем другие, не боялась сногсшибательных цветов, но главное, что подкупило в ней Остякова, — крылась в Марине настырная мужская смелость, открытая, умная прямота. И лицом вышла на славу, и статью. Избалованной, правда, была, это от родителей, наносное — но поди же — не прошло и дня после приезда на Похрому, как влюбилась. И в кого? — в Остякова, мрачного, безызвестного техника, занимающего, правда, инженерную должность, в нелюдя, в монаха. А впрочем, влюбилась ли? Он вспомнил свои разговоры с Маринкой. Хотя что там за разговоры — смех один, выдавливать слова из Остякова все равно что воду из камня добывать — измучаешься, а толку никакого.

Он поднялся, прошел к холодильнику, нащупал в продуктовом закутке бутылку коньяка, вытянул, плеснул немного пахучей жидкости в стакан. В памяти всплыла, старая побасенка: «Чем отличается пессимист от оптимиста? Пессимист считает, что коньяк пахнет клопами, а оптимист, наоборот — что клопы коньяком попахивают». Выпил. Коньяк ожег рот, Остяков поморщился, пошарил рукой, ища, чем бы закусить, но не нашел — холодильник был пуст. Взглянул на висящие в углу ходики-кукушку: уже час он находился в отпуске. Целый час.

— А что такое час? — спрашивала его Марина, по обыкновению растягивая слова в длинную-предлинную фразу, — каждое слово она не выговаривала, а выпевала. — Час — это время, отведенное на обеденный перерыв. Что может произойти за час? Казалось бы, ровным счетом ничего. А вот английские статистики как-то подсчитали, что за час на земле имеет место три небольших землетрясения и двадцать подземных толчков — правда, небольших; один человек погибает от молнии; от молнии же горит в среднем в час одно здание; две тысячи пар регистрируют браки, а одна тысяча триста — разводы; на свет божий появляются двенадцать тысяч новорожденных. Что же касается отдельных индивидуумов, то каждый «гомо сапиенс» выделяет за это время столько тепла, что его достаточно, чтобы вскипятить 1140 граммов воды, перекачивает две тонны крови. А наша дряхлая старушка земля перемещается по своей орбите на 66 тысяч километров, собрав при этом в качестве довеска 83 тонны космической пыли. Вот он, урожай одного прожитого часа.