Голос у Маринки был нежным и ленивым.

«А и что сделал за один час? — подумал Остяков. Усмехнулся. — Стакан коньяка осушил. Больше ничего».

Когда Марина уезжала в Москву, то сказала:

— Остяков, я очень хочу тебя видеть. Не здесь. В Москве. Хочу видеть, приезжай. Мы сходим с тобой в Большой театр, в Третьяковку, в Пушкинский музей, в Манеж, на бега, в Театр сатиры, — она перечисляла столичные достопримечательности и загибала при этом пальцы. — И вообще… Позвони мне сегодня в Москву. Вечером я уже буду дома. Позвони!

Он пришел на почту (что оказалось для девушек, сидевших за стеклянной перегородкой, такой же неожиданностью, как, допустим, снег в июне), заказал Москву по срочному, оплатил двадцать минут разговора и зарезервировал за собой еще двадцать. К телефону подошла Маринина мама.

— Это кто говорит? — поинтересовалась она.

— Остяков.

— Не знаю такого… Марины дома нет. Боюсь, что сегодня ее уже не будет. Они с Вадиком на дачу уехали…

— С каким Вадиком? — не понял Остяков.

— Как с каким? С Крякиным. С женихом своим… Сегодня заявление в ЗАГС подали…

Всего разговор продолжался пятнадцать секунд. Остяков вмиг посвинцовевшей ладонью надавил на рычаг аппарата, хлопнул дверцей переговорной будки.

Кончилась любовь!

А тоска по этой приконченной любви осталась. Вот, по ночам является.

Он поднялся с постели, походил по хлипкой своей, убогой из-за голых стен комнатушке, потом сдернул с кроватного болбака ружье, с клацаньем растворил стволы, вогнал в казенник патрон с «двумя нолями» — волчьей картечью, сомкнул. «Ба-бах вот сейчас, и кранты, — подумал он. — Нет, ба-бах не будет. Все перемелется, труха останется».

Он жестко усмехнулся, раскрыл ружье, поймал ловкими пальцами выброшенный инжектором патрон.

Пора, Остяков.

Стал собираться. В рюкзак сунул десятка четыре патронов, потом выбрал из кучи два поновее, опустил в карман; недопитую бутылку коньяка, загнав в горлышко затычку, скрученную из газетного листа, втиснул под клапан; пристроил там же нож и плоскую коробку с рыболовными премудростями.

На дверь комнатенки Остяков нацепил замок и, повесив рюкзак и ружье на одно плечо, побрел на берег Северной Сосьвы, провожаемый вмиг сколотившимся в тугую серую тучу комарьем.

Вот и лодочная стоянка.

Вода в реке была черной и теплой. Недалеко от берега тихо покачивался на волне гидросамолет. Остяков проверил запасы бензина, — было маловато, но это не тревожило его — на реке сейчас многолюдно, катера шастают вверх — вниз по течению, если горючее кончится, перехватит. Завел мотор и круто, чуть не выломав носом кусок борта у соседней моторки, развернул лодку. Дал газ. Моторка, скрежеща, помчалась по реке, берега были приплюснутыми на манер блина — и справа и слева располагались сорные луга, которые заливало напрочь, стоило воде подняться хотя бы чуть-чуть. Травы там богатые, только взять их мудрено — сено, скошенное на сорных лугах, почти не высыхает. Сгнивает.

Уже на подъезде к Люлюкарам — деревушке, раскинувшей свои обезлюдевшие дома на круто взбитой щелье — речном косогоре, Остяков заметил слабый костерок, разожженный почти у самой воды — в Люлюкарах рыбачили. Он свернул к берегу и в тот же момент увидел, как по носу его лодки пластается, почти прижавшись к самой воде, тяжелый и сильный селезень-кряквун. Вот селезень нырнул в сторону и почти слился с поверхностью реки. Еще полсекунды — и уйдет. Остяков, не сбрасывая газа, подхватил ружье левой рукой, правой выгреб из кармана патроны, всадил один в ствол и, не целясь, выстрелил. В ответ донеслось нутряное кряканье, перекрытое грузным шлепом о воду. Попал. Когда Остяков подъехал, селезень, вытянув головку, приподнял крыло и, вмиг обессилев, уткнулся желтым, словно осенний лист, клювом в теплую воду.

Остяков кинул добычу под дюралевую приступку, подплыл к берегу. Лодка покорно въехала носом в песчаную гриву. Остяков посидел чуть без движения, слушая, как шуршит — скребется под днищем моторки волна, потом поднял голову на звук шагов. По мокрой кромке воды к нему бежал невысокий паренек в застиранном спортивном трико и валяной рыбацкой шапчонке, приклеенной к макушке.

— Остяков, никак? — взрезал паренек воздух тонким голосом. — Вот так-так! Нд-да! Подарочек! А я тут один кукую, гостей не жду. И напрасно не жду.

Остяков не помнил этого человека — может, и знал когда, может, и встречался на рыбацких и охотничьих перепутках, да запамятовал. Паренек подбежал ближе, и Остяков увидел, что этому «пареньку» за шестьдесят, хотя фигура у него мальчишески щуплая, с узенькими плечиками, и в голове ни одного седого волоска. Лицо сухое, прочно-томное от загара, с резкими, топорно выструганными скулами, глаза умные и усталые, уже утратившие былой блеск. Теперь он вспомнил этого человека. Дедок. В позапрошлом году щук на озерах вместо заготовляли, Остяков собирался в Тюмень и, зная, что его родичи любят вяленых щук — к пиву, говорят, особо хорошо идет, — решил заготовить десятка два вместо воблы. Они на пару ловили огромных, как бревна, зубастых рыбин сеткой, отрубали у них, еще живых и отчаянно бьющихся, головы, хвосты, вышкеривали хребты, солили и укладывали на фанерные листы для сушки. Два мешка этого барахла привез он тогда своим родичам.

— А я это… Вижу, не признал ты меня. Щучий промысел помнишь?

Остяков кивнул.

— Федор Иванычем меня зовут. Помнишь? Ну, выгружайся… Гостем будешь. А утя ты ловко счас срезал. В один секунд. Был утя, и нет утя. Остался токо след в воздухе. Как в фильме.

Остяков хотел было втащить моторку на песок, но Федор Иванович остановил его.

— Погоди, можа, сгодится. Надолго сюда? На час, на два?

— На большее, — разлепил губы Остяков.

— Это хорошо. Ага. Давай недельку проведем вместе, а? — вскричал старик, загораясь. — Сетку раскинем. Селедку споймаем, уху будем кушать. Суп из утя. Сырка наловим, пыжьяна, муксуна, нельму постараемся забагрить, а? Сетка вон есть, но мне одному не управиться. Стерегу вот, — старик повел головой назад, и Остяков увидел на берегу врытые по верхний обруч в песок бочки. Так называемые засольные емкости, в них обрабатывают редкостную рыбу — нежную сосьвинскую сельдь.

— Пунк, вишь, стерегу. Кабы не сквозанул кто с нашими бочками далее по Сосьве, — старик потоптался на месте, поиграл ногами, обутыми в коты — фанерно жесткие, сшитые из кирзы и подбитые автомобильной резиной тапки.

— От такие пироги. А ты, мне сказывали, жениться задумал и вроде б московскую прописку получил, и оттиск в паспорт, а? Ну, думаю, зажал мой рыбный кореш свадебку-то. Зажал… Ан, нет! Ан, ты здесь, — старик радостно воздел руки к небу. — Еще половим мы с тобой щук, будь они неладны. И за что их в городе любят? Нет бы муксуна или щокура! Увы. Подай им рыбу с крокодиловой пастью.

Федор Иванович покрутил головой, на которой чудом удерживалась шапчонка.

— Вот что я думаю сейчас. Нелепость думаю. Отчего у человека мороз по коже бегает?

Остяков поморщился — действительно, нелепость какая-то взбрела в голову малахольному старику.

— Когда у человека неприятность или он мерзнет, у него мороз по коже пробегает, гусиными пупырышками тело посыпает, да? По-моему, это остатки от той поры, когда человек был волосатым. Как обезьяна, как бобер. Или как миша. Мурашки-то ведь — это следы волос, да? Так вот, когда было холодно, мурашки пробегали по коже, волосы вставали дыбом и человеку становилось теплее. Ага. Волосы исчезли, а мурашки остались, скажи на милость, — сокрушенно пробормотал старик, переполненный непутевой энергией. — Вот и ты, смотрю, весь в мурашках. — Спохватился: — Ну, ладно. Закинем мы с тобой, товарищ Остяков, сетку, сельдь споймаем, уху творить будем. Сеть у меня, правда, махонька, не более бредня.

Пока Остяков переносил лодочный мотор, рюкзак, ружье к костерку, дедок уже примчался обратно с легкой сеткой на плече.

— Ты поедешь в замёт, — сказал дедок, — у тебя сил разам к четырем вперевес по сравнению с моими, а я по бережку потопаю, спасательный конец тянуть буду. Поехали!