Лариса выпила по-мужски, сразу весь стакан, а Лиза — жеманясь и оттопыривая крашеные губы, чтобы не запачкать стакан.

— С приездом вас, — сказала она… — Я тоже в Москве была. Очень красивый город.

— Она, правда, была. С одним человеком. Ах, Саша, даже не верится, что это ты. У тебя ни одной морщинки, а седина тебе идет. Лиза глаз с тебя не спускает.

— Они очень симпатичные, — сказала Лиза, разливая вино. — На моего знакомого похожи.

Зазвонил телефон, Лариса сняла трубку.

— Ну, что тебе? — спросила она кого-то. — Может, тебе, Чертков, нужна няня? Ищи Орлова, пусть ремонтирует кран. Не может найти! Не провалился же сквозь землю твой Орлов!..

Лицо Ларисы потемнело, погасло, она уже не акала по-московски. Почему-то она отвернулась от Гурнова, и он заметил у нее на шее сетку бурых морщинок. Да, постарела, заметны ключицы, и не было уже той грациозности, легкости. «Ах, дайте мне волшебную палочку, я пущу кран, чтобы снять заботу с лица этой все еще дорогой мне женщины», — растроганно подумал Гурнов.

Лариса бросила трубку, взглянула на Лизу. Лиза вышла в приемную.

— Ну, каким ветром к нам, Александр Иванович? Мимо едешь или в наш город?

Ему захотелось сказать: к тебе, посмотреть, какая ты стала. Нашла ли ты, что хотела, когда пошла за Ледневым?

— Я тут в командировке по делам, — сказал он. — Мой театр приезжает на гастроли.

— Значит, ты работаешь в театре? Говорят, играл на сцене?

— Играл, — улыбнулся Гурнов. — И теперь играю… дворецких без слов. Я хозяйственник, заместитель директора, не собирался быть хозяйственником, а вот уже двадцать лет лямку тяну.

— А я хотела быть художницей, помнишь? А вот тоже хозяйственник, администратор. Мы, Саша, сами не знали тогда, чего хотели, — улыбнулась она.

На улице она взяла его под руку и, посмеиваясь, показывала город.

— Вот наш Морской проспект, главная улица. Посмотри, как у нас одеваются женщины! Правда, прелесть? Я люблю смотреть на нарядную публику. Особенно по воскресеньям, когда никто не спешит, люди остановятся, разговаривают. Три года назад, привязывая объект, я здесь продиралась сквозь кусты, помню, из-под ног вылетела большая птица, я страшно напугалась. Ну, что еще показать тебе, высокий московский гость? Этот проспект строила я. Ты слушай, а я буду хвастать. Вон на том пятиэтажном угловом получила выговор, а за универмаг — грамоту. Ты помнишь свое прорабство? Или все забыл, театральный деятель? Я, Саша, тебе рада, ты всегда был приятным собеседником. Что ты подумал, когда увидел меня? Постарела, подурнела?

— Нет, Лариса, ты хорошо выглядишь, годы ничего с тобой не сделали.

— Не лукавь, Саша, сделали. Стала костлявая, почки болят, поседела. Но все равно, ты ухаживай за мной, как будто я по-прежнему молода и красива. А я буду тебя развлекать. Вот и пролетела большая часть нашей жизни. Мы как будто сели в разные поезда и вот теперь встретились… Хочешь, я покажу тебе лучшее свое произведение? Ты пока не гляди налево. Мы пойдем бором, не гляди по сторонам.

Она сломила ветку и шла некоторое время, закрывая ему лицо. Она улыбалась, кокетливо глядя на него сбоку спокойным изучающим взглядом.

— Ну вот, теперь смотри.

Гурнов стоял на лесном косогорчике, а внизу через шоссе белел зеркальный кинотеатр, в котором он вчера был. Отсюда, в раме лесной зелени, весь в стекле, кинотеатр сверкал, как драгоценная шкатулка…

— Нравится?

— Очень, — сказал Гурнов. — Мило, современно.

— Архитектура серийная, но мой стоит хорошо. Я его сама увидела в первый раз таким… нарядным. Понимаешь, люблю показывать этот городок — тщеславие, что ли. Раньше я больше строила в рабочих поселках, на рудниках, а здесь будет научный центр. Мне с тобой интересно разговаривать, Саша. Хочется перед тобой быть красивой и значительной. А теперь я покажу тебе не серийный свой объект, а уникальный. Пойдем по этой дорожке бором. Гляди, сколько ромашек. Бело. Помнишь, ты принес целый ворох ромашек, осыпал меня с ног до головы и называл белокрылой чайкой? Какая я была тогда глупенькая: золотые девятнадцать лет! Смотри туда, видишь за соснами окна, окна… Как глыбы льда на солнце. Это университет. Здесь учатся оба моих потомка — сын двадцати двух лет и дочь девятнадцати. Когда заливали фундамент, один бетонщик вытоптал в сыром бетоне мои инициалы. Он сам мне в этом признался, когда приходил свататься. Видишь, я тоже кое-кому нравлюсь еще. Правда, бетонщик этот — мальчишка, почти ровесник моему сыну. Обрати внимание, как хорошо спроектированы площадь и подъезд, лесной фон, сквер. Помнишь, ты всегда говорил, что надо строить большие площади с фонтанами и дворцы с красивыми подъездами?..

Они вышли из леса и прошлись по дорожкам сквера, потом сели на каменную скамейку. Университет светился, пробиваемый насквозь косым обильным солнцем. Серая громада строгой чеканной архитектуры невесомо взлетала над старыми соснами. Положив веточку на колени, Лариса следила за голубями, кружившими над зданием.

— За университет получила благодарность, — сказала она. — Ученые на банкете целовали руки, дарили цветы. А ребятня, что теперь учится здесь, даже не подозревает, что у какой-то женщины прибавилось седины, пока она все это строила, отвечала за план, за кубики, за рублики. Тут были неважные грунты, пришлось ставить тяжелый фундамент, закрывать водоносные слои. Я, Саша, будто на руках вынянчила это здание, даже во сне его видела… Я часто вижу во сне города, которые приходилось строить, к ним привыкаешь, как к детям, и всегда со слезами уезжаешь. Нам, строителям, всегда приходится уезжать из городов, которые мы строим.

Вечер был тихий, в бору звенели молодые голоса, стекла университетских окон жарко пламенели на солнце. Как она странно говорит, подумал Гурнов. Она по-прежнему сентиментальна. Он никогда не видел во сне городов и помнил лишь гостиницы, рестораны, женщин, с которыми знакомился в командировках.

— Ты хорошо прожила эти годы, — сказал он. — Строила. Работала. Я тебе завидую. Я слушаю тебя и задним числом жалею, что ушел тогда из прорабов, У меня случилась неприятность — человек погиб, — но дело, конечно, не в этом, видимо, я струсил. Будь у меня волшебная палочка, я поменялся бы с тобой, чтобы ты была я, а я — ты.

— Где она, твоя палочка! Я согласна. Но если ты — это я, то тебе, Саша, ехать осенью на Север, на новую стройку, где у меня будет десятый кабинет. Согласен? А я уеду в Москву. Москва, Москва!.. Живет Москва без меня, а я по ней тоскую. Походила бы я по бульварам, послушала, как говорит Москва, как дышит. А еще бы я нашла ту скамейку, где однажды сидела с Ледневым. Там он сказал, что любит меня. Это было в тот день, когда он возил меня в поликлинику. Я зашла бы в ресторан и выпила бы хорошего вина. А на Севере холодно, Саша, и пьют там спирт, и строители рассказывают анекдоты «не для дам». Ну что, поменяемся… билетами?

— Конечно, Буду счастлив, лишь бы это тебя порадовало. Ты ведь помнишь, твое слово было для меня не приказом даже, а законом. Прости, можно задать тебе один вопрос?

— Задавай, только я знаю, Саша, о чем ты. И я не все забыла, понимаю тебя с полуслова. Нашла ли я то, что искала? Ах, Саша, нелегко ответить на это сорокалетней женщине! Я фаталистка. Да, член партии и фаталистка, как деревенская баба: коли уж получилось, значит, этого было не миновать. Не ты, видно, а Леднев был моей судьбой. Я его, кажется, боялась сначала или до страха любила. У нас с первого дня начались переезды, будни кочевой жизни, но мне казалось, именно этого я и хотела — тревог: не затопит ли паводок объекты, успеют ли завести стройматериалы, привыкла к ночным телефонным звонкам, срочным вылетам. Возле Леднева нельзя было сидеть сложа руки, там, где он появлялся, все начинало бурлить, спешить, работать, работать. Мы не виделись с ним неделями, ни разу за четыре года не поссорились, наверное потому, что не хватило времени, и были вместо, только когда я рожала и болела. Тогда он бросал все… Он и меня научил работать, тому, что любил сам больше всего на свете, и другого счастья я не знала, а когда он умер, надо было уже работать, чтобы жить, растить детей. Признаюсь, я вспоминала, что было у нас с тобой, но мне казалось это наивным детским сном, я стала даже сомневаться, правда ли, что мы жили вместе, был ли ты…