— Ну да, — ответила она.

Глаза у нее были голубенькие, слегка отцветшие, но добрые. Ей было лет тридцать.

— Вы, извините, от какой организации? — спросила о на.

— То есть вы думаете, не из начальства ли я? Нет, я не из начальства.

Машинистка покраснела, и, заметив ее смущение, Гурнов сказал:

— Я подожду Ларису Васильевну. Дело у меня несрочное, вы, пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

Она опять застучала по клавишам, вполголоса повторяя слова. Она так и печатала: пойдеть, найдеть применение…

— Вы недавно машинисткой? — спросил Гурнов.

— Какая я машинистка? Была уборщица, а Лариса Васильевна говорит: «Берись по совместительству, а то поморишь с голоду свою братву». Теперь я поднаторела, а то все не те буквы выбивала.

— А сколько же у вас «братвы»?

— Трое. Два парня и девка.

— А муж?

— Какие нынче мужья?

Она усмехнулась, поправив свои крашеные волосы, которые как-то печально шли к ее поблекшему, но еще привлекательному лицу.

Машинистка, видимо, печатала приказы Ларисы по управлению. Лариса пишет приказы… Тогда она часа два могла провертеться перед зеркалом, драпируясь в теткину шаль, изображая то важную даму, то купеческую дочку, влюбленную в гусара. Она была капризна, как все красивые женщины. Они вставали и вместе готовили на примусе завтрак и смеялись над каждым пустяком. Генерал Леднев переделал в ней все по своему образу и подобию; он научил ее писать приказы…

— Давайте я помогу вам, — неожиданно сказал Гурнов. — Я немножко умею на машинке.

Он сел и начал печатать. Машинистка удивленно смотрела на его пальцы, легко и привычно бегавшие по клавиатуре. Гурнову теперь не хотелось уходить. Именно здесь, в конторе, в обществе этой смешной и милой женщины, он должен дождаться Ларису.

Тогда Ларисе шел двадцатый год, а ему двадцать третий. У нее была крохотная родинка на шее у горла. Родинку можно было разглядеть, если смотреть очень близко. И еще Лариса очень любила арбузы, и, когда он приносил большой, спелый арбуз, она кидалась ему на шею, радуясь, как ребенок. Память, оказывается, бережно хранила эти детали прошлого. Гурнов редко кому рассказывал о своей молодости, и то время, когда он работал прорабом и жил с Ларисой в щелястой комнате, казалось ему безнадежно далеким, но самым интересным за всю его жизнь. Он вспомнил, что, если он задерживался на работе, Лариса бежала его искать.

— А вы, извините, но сродственник Ларисы Васильевны? — спросила машинистка.

— Нет. Мы дружили… когда были молодые. Друзья юности.

— Господи, что же вы молчите? Поищу ее, а то ускачеть.

Почему-то он постеснялся сказать правду, а машинистка, как будто догадываясь, внимательно поглядела на него. Значат, что-то такое прозвучало в его голосе: женщины к этому чутки. Нет, муж Ларисы Васильевны не он, а Леднев, а он был, допустим, хороший ее знакомый, с которым она полгода была близка, и говорила, что счастлива…

Она тогда была романтичной девчонкой, «дурой», как сказал бы Саша Дронов, а Леднев был «герой». О «герое» тогда мечтали все, начиная с пятиклассницы и кончая дамой в бальзаковском возрасте. Впрочем, почему только в то время? Обаяние «сильной личности» всегда для женщины притягательно.

Стуча на машинке, Гурнов тихонько улыбался про себя. Лариса пишет приказы… Однажды она подобрала больного крольчонка, целую неделю лечила его и, когда он подох, плакала навзрыд…

Машинистка села к телефону.

— Люся, это Лиза. Моей у твово нету? Ждуть ее. К Таниному пошла?.. Танюша, это Лиза. У твово моей нету? Друг детства ждуть. Очень симпатичные. Спроси у свово, куда пошла. Тебе скажеть… Это ты, Эла? Привет. Моей у твово нету?

Вошла женщина в белой капроновой кофточке, со светлыми волосами, уложенными сзади узлом. На шее у горла было розовое пятнышко, чуть заметное, а над ухом золотистый завиток. Пятнышко и завиток показались Гурнову до боли знакомыми. Потом он понял, что так же знакомы ему и прическа с пробором, и лицо, и выражение глаз, как будто чем-то занятых и на ходу мельком устало остановившихся на нем.

— Жарко, Лиза, дай напиться. Ты что не ушла домой? — сказала она, садясь против Гурнова. — Кто это сидит у нас?

Между ними было два стола, заляпанное чернилами пресс-папье. Волосы, пожалуй, чересчур пышны для усталого лица. Перед ним сидела сорокалетняя женщина и спокойно улыбалась. Нет, это не Лариса, это похожая на нее женщина, совсем другой человек. Сердце Гурнова сжалось.

— Они говорят — друг детства, — сказала Лиза, ставя стакан с водой.

Лариса усмехнулась, потом тихо рассмеялась. Косы она обрезала, но волосы янтарного оттенка по-прежнему густы. Гурнов успел разглядеть в них седину. Он любил эти волосы и помнил их теплой шелковой волной на подушке, черты лица были те же, и все-таки что-то было пугающе чужое, незнакомое. Лариса смотрела на Гурнова изучающе, спокойно улыбаясь. Он достал яблоко и спросил:

— Хотите яблоко?

Она взяла яблоко. Неужели эта женщина с обветренным лицом и морщинами у рта — Лариса, которая называла его Тарасом Бульбой и, шаля, разрисовала однажды помадой?.. Всезнающий прищур глаз, волевой поворот головы…

— Правильно, друг детства, — сказала она, все еще любуясь яблоком. — А ты не изменился, Александр Иванович. Даже боязно: ты все еще молодой.

— Я седой, белый. Погляди на меня.

— И седой, и представительный, а не состарился. Слышишь, Лиза, Александр Иванович когда-то вот так же поманил меня яблоком, и я пошла. А тебя чем поманили?

— Уж не помню, — засмущалась Лиза, — Мы ведь своей волей идем, когда время приходить.

— Ах ты, лиса хитрая! Ну, как мне тебя принимать, Александр Иванович?

— Меня не надо принимать, — сказал Гурнов. — Ты работай, а я посижу в приемной. Подожду. Вот начал печатать твои приказы.

— Какая уж работа, если приехал друг… детства! — сказала Лариса. — Ну, проходи ко мне.

В ее кабинете стены, как и в прорабской Вани Синичкина, были затерты до лоска спинами и тоже пахли солидолом.

Вспомнилось, как он однажды заходил в кабинет Леднева, также обитый полосатыми обоями, с прорванным линолеумом на полу. Там было полно народу, кричали, Леднев с тугими морщинами на коричневом лбу держал у уха трубку и тоже кричал.

— А я про тебя от знакомых слышала, — сказала Лариса. — Думала, какой же ты стал. Значит, ты все в Москве? Ну, здравствуй, старый москвич. А я стала забывать Москву. Позапрошлый год была, на Чистых прудах заблудилась. И одеваться по-московски разучилась: некогда. Замуж выйти некогда. Ты что молчишь? Изучаешь меня? Сейчас я неинтересная.

Она была все еще интересна. Он понял, что в лице ее незнакома ему эта всезнающая улыбка, мужская уверенность в движениях. Годы? Лицо Ларисы покрывал не румянец, а загар, и не тот, что ровно и нежно ложится после лета, проведенного на юге, а тот, что входит в кожу вместе с ветром и пылью, с морозом и слезой, выбитой из глаз. Помнится, на щеках у нее были нежные, золотистые, еле заметные веснушки…

— У Леднева там, под Москвой, — сказал он, оглядываясь, — кабинет был точно такой же.

— Стандарт, — сказала она. — У меня это девятый, и все одинаковые. Ну, давай поглядим друг другу в глаза. Как ты живешь? Господи, какой же ты шикарный, Саша! Наверное, нравишься еще женщинам?

— А ты акаешь, как коренная москвичка, — сказал он.

— Правда? — удивилась она. — Неужели не отвыкла. Нет, это я тебя услышала и вспомнила. Мне нравится, как говорят настоящие москвичи. Молодость напоминает. А ты и про яблоко не забыл… Я тоже помню тот день. Мне было девятнадцать, на каруселях музыка играла.

Вошла Лиза, поставила на стол откупоренную бутылку вина, стаканы и порезанные на дольки помидоры.

— Ну и пройдоха! — засмеялась Лариса. — Легка на ногу. Что ж я — в кабинете пить буду? А Дубровский узнает? Ну, принесла — выпьем. Да смотри, не влюбись в моего друга: он женатый.

— Любовь в документы не глядит, Лариса Васильевна, — опуская глаза, сказала Лиза.