— Это ее объекты, — сказал шофер. — Подале — НИИ, за бором еще жилмассив, а контора на бугре. Вон к тем котлованам подавайтесь.

Рычали бульдозеры, «МАЗы», но во дворах заселенных домов уже гомонила детвора, на балконах висело белье, из столовой пахло рассольником. Всюду громоздились горы перекопанной земли, где-то гудел компрессор, у канавы трещал, рассыпая голубые искры, сварщик в джинсах. Карапуз в плавках упрямо лез на кучу глины и, сорвавшись, заорал. Сварщик достал его из ямы и, поставив на ноги, хлопнул по задку.

Гурнов не знал, как в этом хаосе искать Ларису. «На пятый пошла», — говорили ему, когда он спрашивал, и Гурнов шел в указанном направлении по тропинке среди березняка, мимо дымящихся котлов, в которых варили гудрон, переходил по мосткам через рвы и упирался в стену строящегося дома или в край глубочайшего котлована.

Ее объекты… Он вспомнил ту подмосковную стройку, где работал прорабом. Там тоже все было изрыто, пахло гудроном и стоял хаос и столпотворение. Сейчас то место — пригород Москвы, дома уже постарели, вдоль тротуаров — большие подстриженные деревья, на улицах людно и шумно. Ее объекты!.. Очень интересно встретиться здесь, на «ее объектах».

Он остановился у котлована. На фанерном щите написано: «Участок Ивана Синичкина». Ниже мелом добавлено: «Синица — гордая птица». По краю котлована похаживал кран, из его кабины высовывалась шестимесячная завивка, а в яме работали коричневые от загара полуголые бетонщики.

— Я ищу Ларису Васильевну, — спросил Гурнов.

— Была, — ответили из котлована. — Поглядите в прорабской.

Но и в прорабской — вагончике на колесах — никого не было. Гурнов вошел и огляделся. Вдоль стенки — затертые и отполированные до блеска лавки, а в крыше — круглая дыра для печной трубы. Пахло солидолом, в углу стоял бачок с прикованной алюминиевой кружкой. В его прорабской двадцать четыре года назад было так же: в том же углу стоял мятый цинковый бачок с прикованной гремучей кружкой, и был тот же запах солидола, махорки и глины. Изменились только настенные украшения: у него в вагончике висели два плаката: МОПРа — «Освободим узников капитала» и Осоавиахима — «Все, как один, вступим в Осоавиахим!» На осоавиахимовском плакате ворошиловский стрелок метил по фашисту в каске, и было видно, как он точно попадает в сердце. Здесь всюду висели диаграммы, схемы, кривые роста, и среди них — маленький портретик Гагарина. Гурнов попытался читать, и, к своему удивлению, легко вспомнил все эти полузабытые слова: норматив, прогрессивка, наряд. Он вспомнил даже, как «закрывал» с бригадирами эти самые наряды, а рабочие сидели в прорабской, курили, разговаривали, и кто-нибудь из них подходил и, гремя кружкой, пил из бачка.

Однажды он работал в прорабской, лил дождь, вдруг вошел Леднев, а с ним в мокрых плащах человек десять начальства. Кивнув вставшему Гурнову, Леднев сел на его место и начал что-то чертить, не обращая внимания на спорящих спутников. Потом кто-то принес сумку огурцов, все начали есть, макая в рассыпанную на газете соль. Леднев тоже ел огурцы, продолжая чертить, так и не сняв мокрую кепку с толстым набухшим козырьком.

Он был не москвич и, кажется, даже не русский, похожий на якута. В то время он снимал комнату в доме своего рабочего, жившего рядом с бараком Гурнова, и они с Ларисой часто видели, как утром он уезжал на работу то на грузовике, то на своей «эмке», то верхом на лошади.

— А вы что же, прораб? Угощайтесь, — пригласил его Леднев.

Гурнову почему-то запомнился этот пустяковый эпизод с огурцами. А летом к Ледневу приезжала мать, строгая худая старуха в цветастом платке, которая всегда сидела на крыльце и молчала. Возвратившись с работы, Леднев садился рядом с матерью, сворачивал папиросу и тоже молчал. Он вообще был неразговорчив, и Гурнов звал его Буддой. Гурнов почему-то побаивался его, Лариса тоже.

…Однажды в серенький дождливый денек надо было срочно перебросить через вспухший ручей трубы, а мост покосился, и тракторист заробел. Леднев выругался, столкнул его с сиденья, сам повел трактор, и все видели, что мост шатается. Лариса была тоже в толпе зрителей, и, когда мост зашатался, она ахнула и вцепилась в руку Гурнова.

А потом тот случай… У Ларисы нарывал поцарапанный палец, она плакала от боли, охая на всю улицу. Вошел Леднев — раньше он никогда не бывал у них — и спросил, что случилось. Он, как всегда, был в сапогах и плаще, остановился у порога. Он только раз взглянул на Ларису, которая сидела с распущенными волосами, повернулся и ушел. Минут через двадцать подъехала «эмка», Леднев сказал, что едет в Москву и подвезет Ларису в поликлинику. Гурнов сам убрал ей волосы, проводил до машины, и больше Лариса не вернулась. Точнее, она вернулась, чтобы взять свои вещи, тогда он видел ее не больше пяти минут — и до сих пор помнил незнакомое лицо, небрежно завязанные на затылке волосы, лихорадочный блеск глаз… Леднев покорил ее с первого взгляда…

Нет, Гурнов не собирался сводить счетов с Ларисой: он почти забыл свою обиду на нее. Он хотел бы свести счеты с генералом Ледневым, но генерал утонул, и красивая река Лена унесла его в Ледовитый океан…

Снаружи затрещал мотоцикл и тотчас заглох. В прорабскую вошел паренек в ковбойке с толстыми загорелыми руками.

— Вам кого?

— Я ищу Ларису Васильевну.

Паренек кивнул и, больше ничего не спрашивая, сказал:

— Поедемте.

Парень пошел к мотоциклу и, едва Гурнов сел, резко тронул. Мотоцикл запрыгал по колдобинам разбитой самосвалами земли, петляя между странными сооружениями из бетонных блоков, похожих на мавзолеи. Иногда мотоцикл обгонял самосвалы, парень на ходу кричал что-то шоферам, размахивая свободной рукой.

— Вы Синичкин? — спросил Гурнов.

— Синичкин, прораб, — ответил парень и, поколесив еще среди бетонных мавзолеев и глубочайших котлованов и канав, опять тормознул так, что Гурнов навалился на него. — Вон на бугре барак. Это управление. Васильевна туда пошла.

Ссадив Гурнова, Синичкин развернулся и в облаке пыли и выхлопных газов помчался обратно. Он подпрыгивал вместе с мотоциклом, будто скакал верхом на лошади. Прораб, бывший коллега, подумал Гурнов. Поговорить бы с ним, спросить, например, как бьют теперь сваи под тяжелые дома. Тогда их били ручными чугунными бабами. Спросить, чего хочет добиться этот мускулистый паренек с ясными глазами. Мечтает ли строить столицу мира с дворцами-общежитиями? В те дальние годы Гурнов мечтал о подобной милой чепухе и собирался даже сесть за проект дворца-небоскреба, с бассейнами и спортзалами, но так и не собрался. Лариса посмеивалась над его замыслами и говорила: «Ты, Сашенька, слишком неусидчив». Правда, он был неусидчив, но помечтать любил.

Гурнов сел на бревно и несколько минут сидел, улыбаясь своим воспоминаниям. Мечты, мечты! — думал он. Мечты испарились, он стал заместителем. Судьба определила его на это место в жизни, и он говорит ей спасибо. А мечты?.. Кому в свое время не приходится с ними прощаться? Белые кони, на которых мы скачем в молодости, оборачиваются к старости парой больных и усталых собственных ног. Как знать, что сталось бы теперь с генералом Ледневым, останься он жив? И чего добилась Лариса, мечтавшая стать художницей?

— Я к Ларисе Васильевне, — сказал Гурнов.

— Убежала. Дубровский звонил.

Женщина с крашеными волосами посмотрела на Гурнова приветливо, с интересом, как смотрят на человека где-нибудь в селе.

— Обождите, — сказала она. — Забежить еще.

Гурнов послушно сел. Он хотел привыкнуть к тому, что Лариса может войти и он увидит ее. Что она скажет? Войдет и вежливо удивится? Он на мгновение представил себе, как она вошла бы тогда, до Леднева. Тогда она кинулась бы на шею со смехом и слезами, и от нее пахло бы снегом. От нее всегда пахло снегом, может, потому, что она носила белый, плотно облегающий полотняный костюм.

Женщина не очень уверенно стучала на машинке.

— Вы машинистка Ларисы Васильевны? — спросил он.