Отыскав свободную скамейку, Гурнов разделся и сказал себе:

— Ну-с, выпьем.

И открыв бутылку, выпил. В море отражались звезды, и у самых его ног покачивалось созвездие Кассиопеи или еще какое-то созвездие. Возможно, на одной из этих звездочек сидит некто и так же одиноко пьет вино и размышляет. Пожалуй, он обрадовался бы сейчас любому обществу, пусть это был бы житель Кассиопеи, но желательно женщина. Он вспомнил, что у Ларисы был красивый, яркий рот. И руки были красивые и сильные. Ах, Лариса, какая ты стала теперь, что сделала с тобой жизнь?..

Он попробовал воду и прыгнул в середину Кассиопеи. Звезды закачались и пропали; вода обняла Гурнова теплыми, живыми объятиями. Вдруг он поплыл к бакену, вспыхивающему далеко в темноте. Потом одумался, повернул обратно и с облегчением почувствовал под ногами дно. Вот что такое свобода: можно плыть к бакену далеко в море, можно и не плыть. Можно танцевать в воде, и не беда, если ты не Галина Уланова.

Он прицелился, схватил отражение звезды и засмеялся. Не беда, что это только отражение. Люди строили Вавилонскую башню, чтобы достать настоящие звезды, кончилось для них это неприятно. Генерал Леднев хватал не отраженные, а настоящие звезды, и что же? Он утонул. Опыт жизни — это правила уличного движения. Генерал Леднев однажды поехал на красный свет, и милиционер-судьба жестоко оштрафовала его. А Гурнов жив и завтра узнает, была ли настоящей звездой та, что он когда-то любил и которая погасла для него.

Он вышел из воды, оделся и опять сказал себе:

— Ну-с, повторим.

И выпил еще. И, выпив, увидел на соседней скамейке человека с бледным большим лицом.

— Не хотите ли глоток вина? — повернувшись к нему, спросил его Гурнов.

— Нет, — ответил человек.

— Тогда давайте поболтаем, если не возражаете. Молчал целый день, скулы сводит.

— Разговаривайте. Только у меня не того… настроение неразговорчивое.

— У вас что-нибудь случилось? Не смогу ли чем-нибудь помочь?

Гурнов взял бутылку и пересел на соседнюю скамейку. Его собеседник сидел, облокотясь на колени, и неподвижно глядел на море.

— Смеяться будете, — сказал он, криво усмехаясь. — Семейная трагедия.

Вот оно, подумал Гурнов. Всегда так было: одни жены уходили, другие прогоняли мужей, так и осталось. Упрямые силы тяготения заставляют мужчин и женщин искать своих петушков на палочке. Малый этот с простым лицом, однако, заинтересовал Гурнова, он даже почувствовал к нему что-то похожее на солидарность.

— Ну, невелика беда, — сказал он. — Все мы ссоримся с женами, а потом миримся. Идите домой, наговорите ей побольше нежностей, поцелуйте — все пройдет.

— Хорошо бы по-вашему, — опять усмехнулся парень. — Завтра меня в тюрьму посадят.

— Вы избили ее?

— Ее не тронул. С ним подрались. Он на разбитый флакон с духами мордой упал. В «скорую» увезли.

— Большая была драка?

— Ничего себе. В квартире стекла́, черепков битых по колена. Он подлец. Двух жен бросил и моей дуре мозги закрутил. Плачет, говорит, влюбилась.

— Выпейте, друг мой, и объясните, чем он прельстил ее, ваш соперник?

— Костя-то? Языком трепать умеет. Свистун. Стишки разные, романсы. Все подлецы — свистуны. Ну, мотоцикл у него с коляской.

А чем «купил» Ларису Леднев? Он не знал ни стихов, ни романсов, ходил в грязных сапогах. И голос у него был сиплый, медвежий.

— Блажь у нее, — сказал парень. — Уходи, говорит, я с Костей буду жить, а сама плачет. Ну, конечно, я и ей пару горячих отвесил.

— И что же она?

— Бей, говорит, все равно Костю люблю.

Вот чего он не сделал тогда: не поколотил Ларису, подумал Гурнов, улыбаясь про себя. А мне, дурню, даже в голову не пришло. И он опять предложил парню вина, тот вытер ладонью горлышко бутылки, выпил и немного оживился. Они познакомились; парень оказался тезкой Гурнова — Саша Дронов. По его словам, он дал Косте как следует и считал экзекуцию вполне нужной и справедливой. Подлецов надо учить, рассуждал он, и хорошо, что он попортил своему врагу вывеску. Саша знал, что его посадят, но о тюрьме говорил, как о заслуженной каре, как о неизбежном следствии своего мужского поступка.

— Хотел сразу идти в милицию, а потом, думаю, хоть вечер еще на воле побуду. Море, небо, звезды… Утром зайду на работу, с ребятами попрощаюсь.

— Не повезло тебе, Саша, — сказал Гурнов. — Мы с тобой друзья по несчастью: когда-то со мной случилась такая же история. Только жена сама от меня ушла, хотя я плакал и целовал ей руки. Не расстраивайся, женщины — дикарки: променяют тебя на игрушку и… забудут на другой день.

— Ну, нет, у меня не такая, — твердо сказал Саша. — Настя выгонит Костю, а меня будет ждать из тюрьмы.

— Вот как! Ну, и так бывает. Чего на свете не бывает? А у меня так не случилось, даже письма не написала. И все-таки — за женщин!

Они выпили еще, и Гурнов начал рассказывать всякие случаи, пересыпая их шутками и анекдотами, которых знал множество. Он любил поболтать и умел рассказывать. Саша помалкивал и улыбался. Он определенно нравился Гурнову, этот неиспорченный паренек, пытающийся отстоять право на счастье первобытным своим кулаком. Они проговорили чуть не до рассвета, благо обоим некуда было торопиться. Что-то было трогательное в этой мимолетной случайной дружбе.

— В тюрьму мне неохота садиться, — пожимая Гурнову руку, — сказал Саша. — Скучно там, и Настю, заразу, жалко. Ну, прощайте.

Небо над морем уже алело, и море алело. На острове, как волчьи глаза, осветились костры.

— Прощай, Саша, — сказал Гурнов. — Жаль, я не волшебник, мы что-нибудь придумали бы. Ну, давай обниму тебя.

Он растроганно обнял Сашу, уколовшись о его щеку, и помахал рукой.

На другой день Гурнов проснулся поздно, спустившись, поболтал с администратором гостиницы, приятной дамой с прекрасными плечами, потом позавтракал в буфете. Он съел алжирские сардины, помидоры и, выпив рюмку коньяку, почувствовал себя в том хорошем настроении, когда легко разговаривается, непринужденно шутится и все кажется просто и мило. Вернувшись в номер, решительно набрал телефон Ларисы и, слушая в трубке длинные гудки, чувствовал, как заколотилось и заныло в груди. Ну, что ж, седой дяденька, значит, не очень вы старый, если так волнуетесь.

— Мамы дома нет, — ответил приятный девичий голос. — Она на объектах.

— А как вас зовут? — спросил Гурнов.

— Женя.

— Очень приятно, милая Женя, вот мы и познакомились. Мне очень надо поговорить с вашей мамой. Что же мне делать?

— Ой, не знаю. Я сама никогда не могу ее найти. — В телефоне помолчали. — Может быть, она домой позвонит. Что ей сказать?

— Скажите, что звонил один седой человек из… далека.

Из прошлого — он хотел сказать, Вот и поговорил с дочерью первой жены. Наверное, она уже ровесница тогдашней Ларисе и похожа на нее… Гурнов вспомнил белый с желтизной водопад Ларисиных волос, вспомнил, как она однажды разрисовала его сонного помадой и чуть не умерла со смеху, наслаждаясь своей шалостью.

Она плакала над книгами и без ума любила «Королеву Марго». И рассказывала так, будто это она сама бродила по анфиладам Версаля с кинжалом в корсаже. Лариса была сентиментальна.

Гурнов опять спустился в буфет и выпил еще рюмку коньяку. Для храбрости, для настроения. Ну, не беда, если в этой встрече будет капелька горечи. Горечь эта как крепость в коньяке. Он попросил буфетчицу найти ему два яблока. Одно красивое, большое Гурнов тщательно запаковал и положил в карман. Яблок в продаже не было, и ему пришлось пошептаться с буфетчицей, после чего они нашлись. Другое яблоко он подарил администраторше, и она вышла проводить его на крыльцо подъезда. Цвет кожи у нее был удивительный, и они поговорили еще, потом он проголосовал самосвалу, и машина помчала его по разбитой лесной дороге. В ту сторону, громыхая, шли машины с раствором, на длинных платформах везли панели, и трава по краям дороги была серой от пыли. Минут через пятнадцать он оказался в новом квартале строящихся жилых долгов. Выпрыгнув из кабины, Гурнов огляделся. Часть домов была заселена и обжита, другая строилась и была во всех стадиях готовности: тут стучали молотками плотники, прибивая шифер, там рычали бульдозеры, готовя котлованы.