За двадцать четыре года утекло много воды, и странно, что его сильно потянуло увидеться с бывшей своей женой. Он стоял на широкой лестнице кинотеатра, всматриваясь в каждую белокурую женщину: он боялся неожиданно встретиться с Ларисой. В маленьком городке это могло случиться так просто…

Посмотрев на афишу, на купленный билет, Гурнов улыбнулся: фильм он уже видел в Москве. Он подошел к группе девочек-школьниц и сказал:

— Ну, кому, красавицы, билетик даром, за спасибо?

— Спасибо, — хором ответили они.

Четыре пары глаз посмотрели на седого дяденьку. А седому дяденьке доставило маленькое удовольствие их наивное удивление.

У Гурнова был телефон Ларисы — он нашел его в здешней телефонной книжке, — но позвонить сразу не решился. Спросить: «Ну, как живешь-можешь? Не свободна ли вечером?» — такое годилось для разговора с молоденькой девчушкой, а что еще скажешь по телефону? Ларисе теперь сорок два, и она видный человек. Что такое видный человек? Знакомый сказал, что она — начальник строительно-монтажного управления и даже депутат. Как Гурнов ни напрягал воображение, он так и не смог представить теперешнюю Ларису. Лариса — депутат? Весьма шаблонно он рисовал ее себе похожей на героинь-начальниц из современных пьес с проникновенным взглядом и грубым прокуренным голосом, но это только забавляло его. У Ларисы был певучий грудной голос и легкие, козьи движения…

По тротуару прошла красивая блондинка, но ей было лет двадцать пять. Едва ли женщина в сорок два года интересна. Блондинка оглянулась на его пристальный взгляд и смутилась. Лариса никогда не смущалась.

Он спросил у чистеньких, ухоженных мальчишек дорогу на пляж, который, по их словам, был совсем рядом, за лесом, на берегу моря-водохранилища. По пути Гурнов зашел в магазин, купил вина и конфет и зашагал по проспекту. Смеркалось, зажигались фонари. Если встретиться с Ларисой теперь, в сумерках, он, может быть, и не узнал бы ее. А она ведь где-то совсем рядом… От этой мысли у него замерло в груди. Он улыбнулся: да, когда-то он любил эту женщину и, старый дурень, кажется, побаивался встречи с ней.

Пляж был просторный, красивый, а вечер не по-сибирски теплый. И здесь стояли огромные сосны, уже темные; у дальнего острова мигал бакен. Надвигалась ночь, но народу на пляже было еще много. Встреча с Ларисой откладывается до завтра, к чему спешить? Пусть она будет непринужденной и по возможности приятной. Он ни в чем не собирался упрекать свою бывшую жену. Гурнов обошел обнявшуюся парочку. Кругом были люди, слышались всюду женские голоса. Вот так же на пляже, только это было днем, он увидел Ларису, подошел к ней и спросил:

— Хотите яблоко?

— Конечно, хочу, — сказала она.

Лариса была москвичка, веселая, беззаботная, жадная до развлечений. Ее хлебом не корми, а дай потанцевать, Пококетничать в компании. Она была высокого роста и волосы светлые, с янтарной желтизной, завязывала огромной шишкой на затылке. Они поженились, и она переехала к нему в маленькую комнатушку в бараке, которую ему дали на стройке как прорабу. У них ничего не было, кроме примуса, который никогда не разгорался, но им и ничего не нужно было. В той щелястой комнатушке с железной кроватью, с тумбочкой, набитой сластями и яблоками, с единственной табуреткой, с шумящим за окном тополем промелькнули, как один день, полгода. Каждый вечер они спешили куда-то: в Сокольники, на пляж, в кино, на какой-нибудь пикник с танцами под патефон. Вернувшись, смеялись шепотом: Лариса могла всполошить своим смехом всю улицу…

И вдруг, разбудив его однажды среди ночи, она испуганно сказала:

— Прости, Саша. Мне показалось, что я не люблю тебя.

Она сидела с распущенными волосами перед окном, и осунувшееся лицо ее казалось в темноте синевато-белым, мертвым.

Гурнов подумал, что это очередной ее каприз, с полчаса шутил с ней, лаская, как ребенка, пытаясь успокоить, потом уснул. Утром они даже не вспомнили о ночной сцене, казалось, она ее забыла, и все как будто пошло по-старому. Он не верил, что она могла разлюбить его или кем-нибудь увлечься, но две недели спустя, прибежав домой, — он ждал ее из Москвы, — увидел, что она с лихорадочной поспешностью сует в чемодан свои вещи, лицо у нее посерело, взгляд сосредоточенный, строгий. Эта строгость больше всего поразила Гурнова.

— Саша, я пропала, — сказала она. — Если можешь, ничего не спрашивай. Я уезжаю.

Он стал упрашивать ее объяснить, что же случилось, но она посмотрела на него измученно и виновато. Гурнов плакал, целовал ей руки, просил успокоиться, но не добился больше ни слова. А через месяц она вышла замуж за Леднева, начальника стройки, который был старше ее на одиннадцать лет. Все это произошло так быстро. Гурнов с какой-то мальчишеской нелогичностью думал, что это лишь новый каприз и Лариса вернется. Но она не вернулась, а еще через месяц уехала: Леднева назначили начальником стройки на Востоке.

Перед отъездом он зашел к Гурнову и, не садясь, сказал:

— Наверное, не надо было мне заходить… Но, не поговорив, нехорошо как-то.

Он сказал, что они будут уезжать с Казанского вокзала, и, может быть, Гурнов захочет проститься с Ларисой.

Гурнов промолчал.

Прощаться он не пошел, уехал в Химки на пляж и там, пряча лицо в песок, плакал. День стоял чудесный, было много народу, гремела музыка, и незаметно пришло облегчение. С ним заговорила какая-то девушка, они познакомились, а вечером поехали кататься на лодках в Останкино. Сейчас он забыл уже, как звали эту девушку…

Он тоже ушел со стройки — у него случилась неприятность — и решил поискать другую работу. Гурнов как-то выступал в институтской самодеятельности, и знакомый актер посоветовал ему попробовать силы на сцене. Его взяли охотно: у Гурнова была «королевская» внешность — осанка, хороший рост. Он играл второстепенных королей, герцогов, героев, благородных рыцарей без слов, дворецких. Как это на странно, не без сожаления он вспоминал и о покинутом прорабстве, хотя, работая в театре, особенно в первые годы, был доволен. По своим возможностям он преуспевал даже, к тому же вскоре женился, увлекшись теперешней своей супругой — актрисой, и, как говорятся, был счастлив.

Когда маленького Гурнова спрашивали, кем он хочет быть, он отвечал: «Волшебником. У меня будет такая волшебная палочка, я всех сделаю счастливыми».

— А как ты их сделаешь счастливыми?

— Я всем дам петушков на палочке.

В детстве он знал, что такое счастье, и, не став волшебником, все равно не унывал.

О Ларисе он ничего не слышал, а летом сорок второго столкнулся с Ледневым на улице Горького. Леднев был в генеральской форме, но от него по-прежнему пахло махоркой. Они поговорили, как будто между ними ничего не произошло, и Леднев предложил Гурнову поехать с ним: у него не хватало инженеров. В первую минуту Гурнов готов был согласиться, но к вечеру передумал: немцев уже отогнали, в Москве стало спокойно, открылись даже парки. Леднев дал ему свой телефон, попросив позвонить. Он был сутуловат, с вислыми плечами, генеральская форма делала его еще недоступнее и угрюмей.

А потом Гурнов узнал, что генерал Леднев утонул в Лене. Известие это огорошило Гурнова: баловень удачи — и вдруг такой конец!.. И какая нелепость: генерал погиб не на войне, а где-то за тысячи километров от фронта. Вот и пойми цену счастья…

А Гурнов Москву не покидал. Работал в разных театрах, совмещал актерство то с должностью осветителя, то пожарника. Когда война закончилась и в театры пришла молодежь, таким ветеранам без особых возможностей, как Гурнов, осталось лишь «кушать подано». Гурнов решил снова идти на стройку, но ему предложили пост заместителя директора театра по хозяйственной части. Он обмыл с друзьями новую работу: это был, пожалуй, не простой, а золотой петушок, — и таким образом с профессией молодости было покончено. Вот уже двадцать лет, как он заместитель, должность стала его второй натурой, и новый главреж называет его королем кулис, а актрисы, памятуя его сценическое прошлое, зовут Гурнова королем Лиром, которого он никогда не играл.