Я ждал другого самолета, чтобы лететь дальше. От нечего делать пошел прогуляться и увидел человека с ружьем за спиной. На веревке он вел небольшого рыжего пса. Песик слегка упирался, не хотел идти.

Мне стало интересно, зачем это человеку и ружье и собака. Если он охотник, то сейчас, кроме тундряной куропатки, никого не встретишь. Но тогда собака будет ему только мешать: распугает птицу. А если не охотник, то зачем ему ружье? Я прибавил шагу.

Человек вышел за поселок и привязал собаку к вешалам (на них летом сушат рыбацкие сети). Я подошел поближе и остановился.

Человек вскинул ружье и прицелился в собаку. И пес все понял: он стал щуриться, он дрожал и отворачивался от направленного на него дула.

— Стой! — крикнул я. — Погоди стрелять-то!

Человек опустил ружье и медленно повернулся в мою сторону.

— Чего тебе? — спросил он.

— Погоди, говорю, стрелять. Зачем ты его?

— Не хочет работать, лямку не тянет как положено, — ответил человек, снова прикладываясь к ружью.

— Погоди! — сказал я.

— А чего погодить-то? Ездовая собака должна работать. А он только и умеет жрать, да спать, да тявкать не по делу — спать мешает. Ездовая собака должна работать. И точка.

Я отвел дуло в сторону и сказал:

— Мне нужна собака. Продай.

Человек опустил ружье, заулыбался и поглядел на меня как на дурачка.

— Бери бесплатно. Что я, живодер разве. Не драть же с тебя денег за собаку, которая ничего не стоит.

— Как его зовут?

— Барбоска. Жалеть-то не будешь, что взял лентяя? Да и что это за собака?

Охотник плюнул и пошел прочь.

Я нагнулся отвязать Барбоску и только тут заметил, что собачонка и в самом деле слова доброго не стоит.

«Ну да ладно, — подумал я. — Хорошую собаку полюбить не фокус».

Самолет я ждал несколько дней. Жил у знакомых.

С Барбоской мы успели подружиться: я его хорошо кормил. Вначале водил его на веревке, а потом он и без веревки следовал за мной как привязанный. Куда бы я ни пошел, я слышал за собой его семенящие шаги. А если заходил к кому-нибудь в гости, он терпеливо ждал меня под окнами.

Как-то я был в гостях. Вдруг дверь открылась, и мне крикнули:

— Самолет!

Я побежал за своими вещами. Человек, предупредивший меня о самолете, сказал:

— Погоди, я помогу.

— Как нашел меня? — спросил я.

— По собаке. Торчала под дверью. Не она — загорал бы ты здесь еще дня три.

Добрались до аэродрома.

Летчик сердито спросил:

— Чего тянем? Мотор остыл.

— Собаку искал, — соврал я. — Куда-то убежала.

— А-а, ну ладно тогда. — И летчик погладил Барбоску.

В самолете пес сразу забился под сиденье, прижался к моим ногам и тихонько засопел.

Летчики запустили мотор, и мы пошли на взлет. Пол дрожал. Барбоска тоже дрожал от страха. Весь груз стал съезжать назад, и Барбоска поехал на животе назад. Самолет наклонился, груз поехал вправо — и Барбоска поехал вправо и царапал пол когтями. Я посадил его рядом с собой. Он испуганно глядел в круглое самолетное окно. За окном расстилался поселок. Из труб торчали струи дыма. Вот поселок наклонился — струи дыма тоже наклонились. Самолет выпрямился, и поселок тоже выпрямился и стал медленно погружаться в морозный туман, как под воду.

Мы прилетели на маленькую факторию.

Здесь, среди низкорослого леса, вперемежку стояли дома и чумы. И все дымилось от мороза: и дома, и чумы, и лес.

К самолету подошли несколько эвенков. Они узнала мое имя, кто я такой, зачем прилетел, как зовут собаку.

Барбоска тем временем сунул нос в мой карман.

Молодой эвенк сказал:

— Хорошая у тебя собака.

— Почему так думаешь? — спросил я.

— Много понимает.

— Что же он понимает?

Эвенк задумался, потом сказал:

— Он маленько понимай, что у тебя лежит в кармане.

— Что же? — поинтересовался я.

— Может, рыба?

Я полез в карман. Там лежал бутерброд с колбасой, о котором я забыл.

Барбоска получил бутерброд и тут же съел колбасу.

И только сейчас я заметил, что хвост у него отлепился от живота и теперь лежал на спине твердым колечком. И шерсть сама собой очистилась и блестела, как смазанная.

— Конечно, хорошая собака, — сказал я.

Все поглядели на Барбоску. Мне было приятно, что эвенки похвалили его. Ведь все они прекрасные охотники и знатоки собак. Молодой эвенк хотел погладить Барбоску, но тот тихо зарычал: наверное, подумал, что у него хотят отнять хлеб, с которого он только что снял колбасу.

— Мне нужна оленья упряжка, чтобы уехать к реке Хонна-Макит, — сказал я.

— Я отвезу, — сказал молодой эвенк. — У меня здесь олени.

Эвенки о чем-то задумались. Старик с длинной трубкой в зубах сказал:

— Там есть зимовье Джонкуоля. Там живи. Хорошее зимовье.

— Где оно, маленько не знаю, — сказал молодой эвенк.

— За второй сопкой, на север по ручью, потом на запад, на шестом ручье увидишь.

— Понятно.

«Чего же здесь понятного? — подумал я. — Как в сказке: пойди туда, не знаю куда».

Молодого эвенка звали Тыргауль. Он пригласил меня к себе.

Я проснулся оттого, что в мою щеку уперся чей-то мокрый, холодный нос. Это был Барбоска.

Я вылез из спального мешка и увидел в маленьком окошка красное небо. Послышался глуховатый звон ботала, и небо в окошке наполовину загородилось оленьей головой с рогами.

Дверь распахнулась, в избу вместе с облаком пара вошел Тыргауль.

— Долго спишь, — сказал он, — олени готовы.

Я стал одеваться. Он молча следил за иной. Потом сказал:

— Плохо!

— Что плохо?

— Одеваешься плохо. Зачем надел на себя полмагазина? Тяжело ходить будет, скоро устанешь, замерзнешь.

Он разул одну ногу и показал, как обуваются эвенки. На шерстяной носок он намотал, как портянку, сухую осоку, которую здесь называют хаиктой. А потом уже надел бакари — меховые сапоги выше колен, на меховой подошве.

— Так совсем легко ходить. И тебя не слышно. Ходишь как зверь — хорошо. Ноги всегда сухие. Провалишься в воду — хаикту замени, носки замени — ноги опять будут сухие. Ты совсем плохо обулся. Зачем десять носков?

Тыргауль принес мне хаикты, и я обулся, как обуваются эвенке.

— Теперь гляди, как надо одевать тело, — сказал Тыргауль и разделся до пояса.

Мы с Барбоской глядели, как он одевается.

— Свитер на голое тело надо. Спина не потеет, — сказал он, натягивая свитер. Потом надел меховой нагрудник.

— Болезнь через грудь идет, — объяснил он, — а так как же она пройдет — в шерсти застрянет.

За нагрудником последовали безрукавка и парка — оленья шуба, сшитая заодно с рукавицами, чтобы снег не попадал в рукава. На голову он надел шапку и повернулся ко мне спиной. Сзади на шапке был нашит кусок тонкого брезента.

— Чтобы снег не сыпался за шиворот, когда задеваешь ветки, — сказал Тыргауль.

У забора стояли две оленья упряжки. Тыргауль отвязал свою и намотал вожжу на рукавицу. Оглянулся на меня, ждал. Его лицо было красным от холода и солнца.

Собаки со всей фактории собрались около нас и недобрыми глазами поглядывали на Барбоску.

А Барбоска, чувствуя недоброе, крутился у меня под ногами и делал вид, что ему очень интересно, как я увязываю на нарте груз и поправляю упряжь.

На снегу рядом с нартой лежал хорей. Когда хорей лежит — олени спокойны. Но стоит взять его в руки, они начинают рваться вперед, а могут и вообще удрать, если упустишь вожжу. Олень знает, что хорей просто так не берут. Хорей в руках — это значит вперед!

Тыргауль подбросил свой хорей ногой, поймал его и уже на ходу прыгнул в сани-нарту.

Я не стал подбрасывать хорей ногой — вдруг не поймаю. Подкатил его к себе и поднял с земли, когда сел в нарту. Олени рванулись вперед.

Защелкали копыта, глухо зазвенело ботало на шее оленя-вожака, зашуршали полозья по сухому снегу, нарта закачалась, как на волнах. Одну ногу я вытянул вперед, другую поставил на полоз.