Она смотрела, как ржаные и пшеничные поля — белые, зеленые, коричневые, черные — в зависимости от времени года, — одной своей стороной заканчиваются небольшой речкой, или оврагом, или упираются прямо в железнодорожную насыпь, другой же, по большей части возвышенной, неизменно соприкасаются прямо с горизонтом; как произрастают на склонах дубовые, сосновые, березовые и осиновые рощи, непринужденно вписываясь сразу и в землю и в небо, бережно храня где-то внутри своей объемности сумрак настоящего леса; как настоящие леса, вбирая в себя пространство, рассыпаются на рощи, рощицы и даже на отдельные деревья.
Все это, все эти виды и пейзажи внушали ей такое чувство и даже такое самочувствие, как будто неясное и неотчетливое, но очень сильное ожидание, в котором она давно жила, вот-вот свершится, уже свершается, как будто чья-то взаимность становится очевидной, ничем непререкаемой.
Правда, иногда Елене Аркадьевне казалось, что эта взаимность относится не прямо к ней, а к чему-то и к кому-то другому, она не огорчалась, разве только томилась и глубоко вздыхала. Главное все-таки было в том, что взаимность существует, что в принципе взаимность доступна, хотя бы и без ее участия, а только при ее свидетельстве.
Елена Аркадьевна внимательно глядела в окно электрички, и как бы в ответ на ее взгляд там появлялось ее собственное лицо и начинало скользить то по одному, то по другому пейзажу, и она удивлялась, почему художники не делают так же: слабый контур того, кто смотрит, а сквозь этот контур — все остальное, все, что этот человек видит вокруг себя или перед собою.
Она всматривалась в пейзажи как будто не сама по себе, а через отражение этой светловолосой женщины с темными, но не черными глазами, как ей казалось, немного загадочными. Она напряженно думала — какая же все-таки в них загадка? Потом ее интересовало, как эта женщина увидела вон то странное дерево, только что промелькнувшее за окном, все ветви которого изогнуты почему-то только вниз, и ни одной — вверх? Что она подумала вон о том облаке? О ней самой?
Иногда Елена Аркадьевна замечала, как смотрят на эту женщину кто-нибудь со стороны, из соседей-пассажиров, тогда и она не без внутреннего любопытства присоединялась к этому рассмотрению и анализу: кем бы эта женщина могла быть, сколько ей лет, какая в ее жизни была любовь и все ли у нее позади? Может или уже не может что-то ждать ее?
А еще такие же чувства и такие же отношения, чем дальше, тем прочнее и надежнее, складывались у нее все с тем же одним-единственным, незаметным, но очень четким предметом этого огромного мира — с мятликом луговым. Здесь была для Елены Аркадьевны ее собственная, никому не доступная, никем неповторимая тайна, как если бы мятлик существовал среди многих других трав, птиц, зверей и людей только ради нее одной и только по уговору с ней. Для Елены Аркадьевны было важно и существенно, чтобы именно так и было, особенно с тех пор, как в ее жизнь все настойчивее стала вмешиваться товарищ Копейкина, а она стала сопротивляться этим вмешательствам.
Судьба связала их давно, когда Елена Аркадьевна была еще совсем молодой и совсем замужней женщиной, — Ева Борисовна уже в те времена заведовала чертежной мастерской во втором ГИПРО, и к ней-то на работу, под ее начало, поступила Леночка.
В ту пору все сотрудницы мастерской были Анечками, Олечками, Софочками, а Ева Борисовна — Евусей.
Прошли годы, мастерская стала отделом оформления технической документации, сотрудницы отдела стали Петровнами, Григорьевнами и Георгиевнами, а Евуся стала Евой Борисовной и даже — товарищ Копейкиной, а сделавшись ею, невзлюбила Елену Аркадьевну.
Впервые это было отмечено после развода Елены Аркадьевны, который Ева Борисовна не одобрила решительно и строго.
Елена Аркадьевна и сама-то была в те времена без памяти — вначале вела себя мерзко — распечатывала чужие письма к мужу, часами ошивалась около домашнего телефона, но потом возненавидела свою слабость и сказала: «Нет!», сказала, зная, что долго еще будет повторять его самой себе, вопреки каждому своему желанию хоть краешком мысли вернуться к этому решению, что «нет!» поселится где-то в углах ее однокомнатной квартиры и будет выползать, когда в этой квартире тихо и кажется, будто никто в ней не живет, на самом же деле — живет она с Николкой.
Позже в коллективе выработалось еще одно мнение, что на какой-то вечернике муж товарища Копейкиной положил глаз на разведенную, но в то же самое время такую еще симпатичную Леночку…
Еще позже коллектив в какой-то мере размежевался: одни всей душой были на стороне Елены Аркадьевны, другие — Евы Борисовны. Давно надо было бы уйти из второго ГИПРО и прекратить свое отрицательное влияние на этот коллектив, но тут от Елены Аркадьевны ничего не зависело: квартира у нее была не государственная, не кооперативная, а ведомственная. И перейти просто так, по собственному желанию, оставив ведомственную квартиру за собой, было делом, для кого ни возьми, безнадежным.
Трудно, просто невозможно было себе представить, что нынешняя Копейкина была когда-то Евусей, строила глазки инженерам разных отделов и возрастов, что вместе с Леночкой они бегали в киношку смотреть начинающих Савину и Бондарчука, что, в меру своих сил, Евуся даже содействовала Леночке в поступлении ее на работу, во второе ГИПРО, что уже тогда, будучи смышленой начальницей, она подбрасывала приятельнице то чертежик повыгоднее (в то время работали на сдельщине), а то и непыльную работенку слева.
Теперь Ева Борисовна сердилась на Елену Аркадьевну по любому поводу, даже если отдел в целом получал премиальные, а сердясь, она старела и толстела у всех на глазах.
В отделе оформления технической документации было несколько разведенных женщин, но только к Елене Аркадьевне относились общие замечания товарищ Копейкиной по поводу излишних свобод, которыми пользуются женщины в нашу эпоху, и о проклятом наследии прошлого в характерах лиц женского пола — тоже к ней же, и критика начальства вплоть до директора института в устах товарищ Копейкиной неизбежно приобретала специальный подтекст в тот же адрес.
При всем том товарищ Копейкина была хорошим руководителем, умела доказывать интересы подчиненных, не бывала откровенно груба или откровенно и формально несправедлива к кому-либо из них, так что если бы она оставила свой пост — это была бы потеря. И ссориться с нею принципиально — значило ставить личные интересы выше общественных. Кроме того, Елена Аркадьевна ненавидела товарищ Копейкину далеко не всегда, а лишь в те минуты, когда та ненавидела ее, ну, может быть, за одну минуту раньше, когда, сидя у окна в огромном и скрипучем кресле, та замышляла и без промедления начинала выкладывать свои шпильки. Все остальное время Елена Аркадьевна Копейкину жалела: уж очень несправедливо быстро пришла к ней старость и ее почти что уникальные формы. Случись такое с Еленой Аркадьевной — она бы не одного какого-то человека, а всех окружающих ела бы поедом. Много раз готовилась Елена Аркадьевна к тому, чтобы сделать Еву Борисовну своим врагом, — для этого нужно было сначала разрисовать ее в своем воображении самыми дикими красками и еще в два раза утолщить, потом поверить в свой рисунок и, наконец, действовать, бороться с этим рисунком всеми силами.
Но почему-то вся эта технология ей не удавалась и она бросала свое намерение где-то на середине. Она ведь все еще помнила Еву Борисовну Евусей.
Только удивительно было: свой возраст Елена Аркадьевна почти не ощущала, а вот чужая старость все настойчивее навязывалась к ней.
Со своим собственным возрастом Елена Аркадьевна справлялась легко и даже небрежно — хорошая ли погода, или дождь, садилась в электричку и ехала куда глаза глядят.
Когда-то дядюшка Егор Егорович, давно уже умерший и тоже давно почти забытый, любил, покручивая свои реденькие, будто подпаленные на огоньке усы, с рюкзаком за плечами шастать по России — не по Крыму и Кавказу, не по Закарпатью, а именно по России — от Архангельска до Белгорода, от Смоленска до Самары, реже до Владивостока или Камчатки. Сам любил и Леночке советовал то же самое: погоди вот, время пройдет — пожалеешь, что не поглядела на Россию!
