— Меня зовут Надежда, — сказала девушка.

Я объяснил ей, кто я и как попал сюда. Рассказывать про телефон не хотелось. Мы стояли у окна, и я смотрел на девушку через ее лицо.

— Вы впервые у нас? — спросила Надежда.

— Да.

Тень от мачты протянулась через весь двор, и слабый ветер перебирал траву.

— Вам нравится?

— Эта комната похожа на обыкновенное учреждение.

— Здесь наша редакция.

— Вообще, мне нравится. Мачта. И трава, как в поле.

— Вы еще не видели нашу аппаратуру.

— Да.

— Это очень интересно.

— Конечно. Ручки, лампочки, — сказал я.

— Вы долго можете разговаривать таким образом?

— Сколько угодно.

— Завидую. — сказала она.

Я увидел в окно, что мои девушки-биологи идут к выходу по дорожке среди зеленой травы. Надежда стояла спиной к окну.

— Разве передача уже кончилась? — спросил я.

— Да. Мы вышли в эфир сразу же.

— Мы?

— Мы.

— Жаль, что я не видел.

— Ничего.

— Какая у вас профессия, — сказал я.

— И все-таки ее не сравнишь с вашей, — сказала Надежда.

Я не видел запуск космической ракеты.

Я не видел собственными глазами, как дрогнули стальные фермы и вытянутая серебристая громада ракеты взмыла вверх.

Я видел это так же, как все, — в коротком документальном фильме; не больше, чем те люди, которые сидели в зале кинотеатра слева и справа от меня, спереди я сзади. Я видел только эти кадры киножурнала. Я не был на космодроме, где выстроились стальные фермы и откуда громадные вытянутые ракеты идут прямо в небо, превращаясь в яркое пятно и потом в маленькую точку, за которой тянется невидимый след. Моя специальность — расчет траектории космического корабля. Наверху, в пустоте, где ориентирами служат звезды и планеты, корабль летит по моим путям. Они тонкой ниточкой пересекают карту звездного неба. Но я никогда не был на космодроме…

— Ваши девушки, наверное, скоро поедут обратно, — сказала Надежда.

Я увидел в окно, что девушки садятся в машину. Их провожали, — пожимали им руки, улыбались, говорили что-то. Машина тронулась. Я сказал:

— Да, наверное.

— Вам нужно продолжить свою миссию.

Она улыбалась. Мое общественное поручение вызывало улыбку. Я тоже улыбнулся.

— Уже поздно.

Надежда повернулась к окну. Теперь она стояла спиной ко мне, и я смотрел на ее черные волосы. А дальше, за окном, была зеленая трава и основание мачты.

— Уедете с нашим автобусом, — сказала Надежда.

— Когда?

— Сейчас. Ступайте вниз. Я тоже приду.

Она вышла, я стоял у окна. Зазвонил телефон.

— Алло, можно Надю?

— Что?

— Это телестудия?

— Баня, — сказал я басом и положил трубку.

Автобус был старый, маленький, и все-таки половина мест оказалась свободной. Я сидел и думал, где поедет Надежда, и ругал автобус за то, что в нем так много свободных мест. Я обрадовался, когда Надежда пришла и села рядом со мной.

— Не возражаете? — спросила она.

Мы поехали. Я подумал, что обрадовался напрасно; Надежда села со мной только потому, что уже представила себе, как я иду по космодрому, где в стальных фермах стоят огромные серебристые ракеты… Мы не разговаривали. Уже наступил вечер, стало темно, шофер включил фары, вдалеке вспыхнули и задрожали огни города, — тонкие линии маленьких мерцающих огней, и разговаривать не хотелось. Я снял очки, огни стали расплывчатыми и превратились в звезды с длинными острыми лучами.

У моста автобус остановился: кто-то выходил; на противоположной стороне реки мерцали тонкие линии городских огней, внизу шумела вода, и я сказал:

— Выйдем?

— Выйдем, — сказала Надежда.

Огни лежали на темной воде косыми белыми полосами. Мы шли вдоль берега, пока не кончилась набережная, и тогда пробрались к самой воде. Надежда сбросила туфли и попробовала ногой воду, и махнула мне, и крикнула:

— Теплая!

…Мы плыли рядом, тихо переговариваясь. Мы плыли совсем близко друг от друга, и я чувствовал маленькие волны, когда Надежда загребала руками.

На другом берегу был металлургический завод. Над самой рекой пропыхтел паровоз, он притащил состав с расплавленным шлаком, и один за другим ковши стали опрокидываться, выплескивая вниз жидкий огонь; огонь по черной насыпи сползал к воде, и над рекой поднималось багряное зарево. Может быть, на этом заводе плавили сталь для наших ракет.

Я не занимаюсь расчетом траектории космического корабля.

На моем столе нет карты звездного неба.

Я — математик, и моя работа заключается в том, чтобы решить интеграл. Это очень трудный интеграл, я бьюсь над ним давно, иногда даже разговариваю с ним, как со старым приятелем, — хвалю его или ругаю, в зависимости от того, как подвигается решение; когда я решу интеграл, его используют для расчета космической трассы. Это уже работа других людей, их дело — применить решение для расчета траектории, так же как мое — решать интегралы, которые другие люди составили и передали мне. Так делается наша работа — расчет траектории космического корабля. И все-таки это всего лишь интеграл, и моя работа заключается в том, чтобы решить его до первого августа, так и записано в нашем плане. И на столе у меня лежат только книги и толстые тетради в переплете, я люблю такие тетради, и нет карты звездного неба.

Маленький буксирный катер тянул большую черную баржу, на которой горел зеленый огонь. Мы шли по берегу.

— Вы давно работаете на телестудии?

— Нет. Я ведь играла в театре.

— И ушли оттуда?

— Представьте себе. И считаю, что правильно сделала.

— Это было нелегко, наверное.

— Режиссеры давали мне хорошие роли, но я была посредственной актрисой. Так бывает.

— И что же случилось?

— Ничего. Никаких выдающихся событий. Я просто ушла из театра, вот и все. А потом меня пригласили на телевидение.

— Вам нравится?

— Вам тоже понравилось, хотя вы, по существу, ничего не видели.

— Траву и мачту. Это уже кое-что.

— Да, — согласилась она. — Трава и мачта. Во нет сцены… Зато я чувствую себя на месте. Вам было бы интереснее, если бы я оказалась актрисой?

Я сказал:

— Я математик. Вы знаете, что такое интеграл?

— Знаю только, что гипотенуза короче двух катетов.

— Суммы двух катетов.

— Может быть.

— И я никогда не был на космодроме.

Вот и все.

Очень просто, в двух словах; вот как это просто, — взять да и сказать.

— Вы разочарованы?

— Нет.

— Как просто, — сказал я. — Спасибо.

— Что? Не понимаю.

— Я объясню, но только не сейчас. Потом.

Мы стояли у ее дома.

— Мы еще поговорим, хорошо? — сказала она. — Позвоните мне.

— Нет, — сказал я.

— Я навязываюсь?

— Не в том дело. Вам слишком много звонят. Трудно дозвониться.

— Я не настаиваю.

— Поймите, слишком трудно.

— Невозможно?

— Там есть такой бархатный голос…

— Знаю.

— И еще один грубый, и еще робкий, а кому-то я басом сказал: «Баня!» и повесил трубку.

— Вот как хорошо.

— Надежда, я дам вам свой номер. Пожалуйста, позвоните мне.

— Двадцатый век…

— Если хотите, конечно. Вот номер моего телефона.

Я достал карандаш и написал цифры на двери подъезда. Пять цифр и еще три — восемь маленьких значков на коричневой двери подъезда.

Последняя электричка, последний вагон последней электрички, пустота и вагонный запах, и стук колес; я любил последний вагон, потому что, если смотришь вперед, на поворотах видно весь поезд, изгибающийся плавной дугой, и любил старые электрички, потому что можно стоять на подножке, на ветру. «ГДЕ НАДЯ? ОНА ВЫШЛА. КУДА? НЕ ЗНАЮ. МОЖЕТ БЫТЬ, В ФИЛЬМОТЕКУ? МОЖЕТ БЫТЬ, В ФИЛЬМОТЕКУ». Луна поднялась высоко, стала маленькой, обыкновенной, и на нее медленно наползали облака. «МЕНЯ ЗОВУТ НАДЕЖДА. ВЫ ВПЕРВЫЕ У НАС?» Облака затянули все небо, луна исчезла, и начался дождь. Я вошел в тамбур. Поезд летел через лес, в свете из окон вагона совсем близко от меня блестели мокрые листья. «МЫ ЕЩЕ ПОГОВОРИМ, ХОРОШО?» Поезд вошел в поворот, и дождь стал заливать тамбур. Я захлопнул дверь. Стало тихо. «ДВАДЦАТЫЙ ВЕК…» Да, я — математик. Решаю интегралы. Позвони, мне, Надежда. Позвони. И снова будет электричка, и все эти повороты, через которые я промчусь в обратном порядке, и последний вагон, из которого, если стоишь на подножке, видно весь поезд, изгибающийся плавной дугой…