— Ну, почему вы пьете? Почему? — уже в отчаянии спрашивала Дина. — Не молчите, ради бога, не молчите!..

В ответ он еще ниже наклонил голову и, медленно подбирая слова, заговорил:

— Баба у меня померла… Год уж скоро… Ребятишек двое. Замаялся… То хоть Петровна помогала, соседка. Теперь и та слегла, не поднимается… Старуха, известно…

Тут у Дины все и перевернулось. Она представила его теперешнее житье и, как-то сразу простив и пожалев Парамонова, почувствовала себя даже виноватой: давно надо было поговорить с человеком, помочь, может быть, чем, а она все тянула…

Участливо стала расспрашивать, от чего умерла жена, есть ли у них, у Парамоновых, какие-нибудь родственники, наговорила утешений, а под конец все-таки сказала:

— Я понимаю… Вам нелегко. Но и вы меня поймите. Ведь я не должна вас даже до работы допускать, не имею права. Уж как-нибудь крепитесь… о мальчиках своих подумайте — вы же теперь им и мать, и отец…

Парамонов, все так же с усилием подбирая слова, обещал «нетверезым» на работу не приходить…

Вчера, на минуту освободившись, Дина заглянула на рабочее место Парамонова, ей хотелось узнать, помнит ли он о своем обещании, сдержит ли слово.

Парамонов, как показалось Дине, был мрачен больше обычного, но действительно трезв. Дина поздоровалась и опять заговорила с ним о мальчиках, отчего он как-то даже разволновался, часто-часто заморгал голубоватыми глазами, зашмыгал носом, стал трогать зачем-то рукоятки станка, пробовать лезвия резцов. Сказал, что оба мальчика ходят в садик, один — в младшую группу, другой — в старшую; что младшенькому купил вчера ботиночки, да оказались малы… Помолчал и, еще более наклонив голову, глухо произнес:

— Ночь не спал. Все думал… Никто еще не спрашивал, как живу. Никому вроде и дела нет… Ты вот что, Дина Львовна… выходи-ка за меня. А?

Это было настолько неожиданным, что Дина сначала решила, что он шутит, неловко, нелепо шутит. И потому пробормотала в ответ:

— Что вы, что вы, Сидор Федорович…

— Я не тороплю… — продолжал Парамонов. — Сразу-то оно, конечно, хоть до кого доведись… Я подожду… А пить брошу… Сказал, брошу — значит, брошу.

И, тут только полностью осознав, что же он такое, собственно, предлагает, Дина, воскликнув: «Нет-нет, что вы!..» — заспешила прочь, оставив покрасневшего до корней волос Парамонова. У самой у нее жгло уши, сердце сильно колотилось. Никто еще ей, Дине, за все тридцать два года не предлагал выйти замуж. Конечно же, она, как и любая другая девушка, мечтала об этом, ей хотелось иметь хорошего мужа, детей… Так хотелось, что в последнее время в каждой улыбке знакомого мужчины, в каждом добром слове начинали казаться намеки на глубокие чувства. А в позапрошлом году случилось такое…

Парень работал технологом в том же цехе, что и Дина, и, естественно, они встречались и разговаривали, так сказать, по долгу службы. Приветливый, веселый, внимательный, он сразу же понравился Дине, а вскоре она поняла, что любит этого человека.

И вот однажды, забежав в ее конторку по делам, он проговорился, что у него сегодня день рождения, а проговорившись, пригласил Дину на пирушку по этому случаю. Дина так обрадовалась, что не могла дождаться конца смены, была как в угаре. И думала лишь о том, как уложить волосы и что подарить имениннику. А от мысли, что гостей, кроме нее, возможно, вообще не будет, а если будут, то в конце концов разойдутся, и тогда… От этой мысли Дину бросало то в жар, то в холод. Воображение было бессильным перед тем, что тогда может произойти…

Придя к себе в общежитие, Дина погладила и разложила на кровати лучшее платье, достала из чемодана новенькие французские туфли, белье, чулки и осмотрела все это как бы  е г о  глазами, потрогала как бы  е г о  руками… Ей было стыдно и радостно.

Потом пошла в магазин и купила небольшой транзисторный приемник. Возвращаясь с покупкой по шумной улице, она представила себе, как вручит подарок и что скажет при этом…

Вместе с толпой Дина переждала поток транспорта и перешла улицу неподалеку от общежития. И тут увидела их. И не успела ни вскрикнуть, ни замедлить шаги, ни повернуть назад: так, вместе с толпой, переставляя ватные ноги, прошла мимо троллейбусной остановки.

Они стояли там, держась за руки. Дину они не заметили: о чем-то говорили, влюбленно поглядывая друг на друга. В свободной руке он держал сумку, набитую свертками, консервными байками, бутылками с вином.

Какая шершавая у дома стена, и холодная. Водосточная труба из ржавой жести. Доска с афишами — сто слоев клейстера и бумаги… «Демон» в театре, «Смотрите на экранах…», «Соревнования по легкой атлетике…»

Вот оно, наконец, крыльцо общежития. Дина миновала вестибюль, где у стола сидела дремлющая вахтерша, где вокруг колченогого журнального столика стояли грязные кресла, а в огромной деревянной бадье торчал какой-то цветок, — миновала все это и стала подниматься по лестнице. Восемь лестничных пролетов, четыре площадки, четыре зеркала четыре раза отразили ее в себе…

«Какое может быть сравнение! — думала Дина. — Юное цветущее создание — и вот я… очки, сутулая, все топорщится… Идиоты! На кой черт понаставили этих зеркал!..»

В комнате никого не было. Дина бросила коробку с транзистором на стол, подошла к окну, вернулась к столу, в руки попала расческа. Дина машинально стала причесываться, опять увидела себя в зеркале. Морщины, отвратительные морщины на лбу и у рта, жиденькие волосенки… Какое сравнение!..

Дина отвела глаза, стала смотреть на кровати, на стены, на тумбочки, на полку с книгами… Почему так душно? Почему на веревке висят чулки, трусы, лифчик? Зачем на стене картинки? Все больше абстрактные… Майка ударилась в живопись, вырезает из журналов и приклеивает над кроватью… А еще живет с ними Таня… Тоже, как и Дине, как и Майке, за тридцать… Как они бывают раздражительны, как много говорят о мужчинах и как пронзительно наблюдательны — ничего нельзя скрыть…

«Смазливая девочка, ничего не скажешь… Может быть, дура из дур, но все-то в ней ладно, юно, красиво… Ненавижу болтовню о красоте душевной!..»

Еще когда Дина училась в школе, у них устраивали вечера на тему: «В чем настоящая красота человека» или «О красоте душевной», «О дружбе и любви»… И выходили на сцену мальчики, и как хорошо, как правильно говорили эти мальчики!.. Однако потом, когда из актового зала убирали стулья и музыка заставляла быстрее биться сердце, эти самые мальчики приглашали танцевать девчонок просто красивых, красивых фигурой, лицом, волосами…

«Почему же так? Почему? Почему?» — думала тогда Дина. Ей было обидно и горько.

Да потому, поняла она позднее, что они, твои сверстники, — воспитанные мальчики, они читают книги, а в каждом романе непременно красивая героиня; они смотрят фильмы, а в каждом фильме непременно есть звезда; они слушают песни, а песни о том же: о черных очах, о ножках, о красоте; и опера, и балет, и оперетта — все о том же… И даже Чехов, ее любимый Чехов, и тот утверждает, что в человеке должно быть все прекрасно: и лицо… И лицо?.. А как это — «должно быть»? Он не сказал. Откуда взять его, прекрасное-то лицо? Он не сказал…

Слезы — вот что ей сейчас надо. Слезы. Но их все не было, а было только душно. Дина рванула ворот кофты, пуговица щелкнула и отлетела под кровать. Уткнулась лицом в подушку.

Так она и лежала, закрыв глаза и сжавшись от боли, когда стали возвращаться девушки. Они вяло стягивали с себя юбки, чулки, перебрасывались немногими словами, ходили в душ, курили, рано выключили свет.

Дине вспоминалась смерть тетки, единственного близкого на свете человека, и тот ужас, который она, Дина, пережила, оставшись после похорон совсем одна.

Ее взяли на фабрику, хотя ей и было всего шестнадцать; дали общежитие… Что было потом? Была работа и учеба, вечная спешка, завтраки и ужины на ходу черствым буфетным пирожком. Было вечное недосыпание и очумелое вскакивание под звон будильника… Учеба и работа, работа и учеба, аттестат, зачеты, проекты, диплом…