Я прошел вперед, поднял к глазам бинокль и обомлел. На полянке стоял огромный, как монумент, зверь, а рядом крошечный Барбоска. Пес не лаял, а мелко перебирал лапами на месте, раскланивался и, как мне показалось, улыбался. Потом упал на спину и стал кувыркаться, подняв облако снежной пыли. Встал, чихнул и снова рухнул, задрав лапы кверху. Огромный зверь, наклонив голову, глядел на мою собаку. Наверное, он никак не мог понять, что здесь такое происходит.

Я вскинул ружье и выстрелил.

Подошел я к убитому зверю, смахнул с поваленного дерева снег, сел и закурил. Ну вот, теперь мы с мясом. Тот, кто ранил, должен идти по следу.

Не успел я докурить папиросу, как в чаще послышался лай собак и появился Тыргауль на широких лыжах, подбитых камусом.

Поздоровался, сел рядом, закурил, о чем-то задумался. Потом спросил:

— Ты стрелил?

Я подумал, что он сейчас меня похвалит, и небрежно кивнул.

Тыргауль продолжал о чем-то думать и не торопился хвалить меня. Наконец произнес:

— Плохо.

— Что плохо?

— Я гнал его к своему чуму. Хотел убить около чума. Теперь мясо далеко таскать.

Я только руками развел. Вот это охотник! Он знал, куда побежит раненый зверь.

Собаки уже понюхались — поздоровались и лежали у наших ног. Но когда Тыргауль подошел к туше, у Барбоски поднялась на загривке шерсть, и он тихо зарычал. Наверное, считал, что добыча принадлежит только ему и хозяину.

— Ругается, однако! — засмеялся Тыргауль. И в этот момент Барбоска хватанул его за штаны. Собаки Тыргауля накинулись на Барбоску. Поднялась такая кутерьма, что не поймешь, кто против кого. Даже собаки Тыргауля, приятели, покусали друг друга в пылу сражения.

Я пинками кое-как навел порядок и привязал Барбоску к дереву. Он задыхался от злости, вставал на задние лапы, хрипел, кидался вперед, но веревка опрокидывала его на спину. Он никак не мог примириться с тем, что Тыргауль разделывает тушу.

Я подошел, чтобы помочь Тыргаулю, но теперь его собаки зарычали на меня: они считали, что добыча принадлежит только им и их хозяину. Пришлось и их привязать.

Бедные собаки совсем охрипли от злости, пока мы обрабатывали тушу.

Потом мы обрубили вершинки четырех лиственниц и сделали на них бревенчатый настил. Разнятое на куски мясо сложили наверху и накрыли шкурой.

— Приходи, бери сколько надо, — сказал Тыргауль.

Мы посидели на поваленном дереве, отдохнули и разошлись.

Я кинул Барбоске кусок мяса.

Добрались до зимовья, когда уже взошла луна.

Я растопил печку, нажарил мяса, вскипятил чай. Сел за стол и услышал в темноте чавканье: оказывается, Барбоска не полностью съел свой кусок, а немного оставил на потом. «Наверное, решил поужинать вместе со мной», — подумал я.

Несколько дней мы бродили по тайге — и все даром. А кто любит так гулять по тайге, впустую? Я потерял надежду встретить толсторога и уже начал думать, что его следы мне приснились.

Была серая погода, только горы слепили глаза ровным белым светом. И когда наступала короткая весенняя ночь, горы продолжали отдавать накопленный за день свет.

Мы возвращались домой.

Барбоска плелся сзади. Он устал.

— Сделаем небольшой крюк, возьмем мяса, — сказал я ему. — Придем к себе — и спать. Как ты думаешь?

Пес вяло шевельнул хвостом. Ему лень было даже хвостом шевелить, так он устал. Но, подходя к лабазу, он весь подобрался, и шерсть на его загривке поднялась дыбом.

«Уж не побывал ли здесь кто-нибудь?» — подумал я, глядя на собаку.

Барбоска приставил нос к земле и заносился вокруг лабаза. Его усталость как рукой сняло. Я осмотрелся. Все тихо. Ветер обдул лиственницы, и они стояли темными скелетами на светящемся, как матовое стекло, снегу.

Подошел к лабазу и сразу понял, что взволновало Барбоску, — я увидел продолговатые, с отпечатками когтей, следы росомахи.

«Не могла же она залезть на лабаз», — подумал я и, оставив на снегу ружье и рюкзак с фотоаппаратом, биноклем и топором, полез наверх. Лабаз стоял нерушимо. Только задубевшая шкура была завернута, как жесть, и ляжка сохатого исчезла.

«Однако, залезла, — сказал я себе, — как? Догадаться нетрудно — по этой лиственнице. Ну и хитрюга!»

Тонкая лиственница лежала прислоненной к настилу. Как это мы не догадались ее срубить? Может, не заметили? А росомаха заметила, сломала ее и по ней забралась наверх. Ляжку она спихнула — это понятно. Вот и яма и снегу, Я прыгнул вниз и взял ружье и рюкзак. От ямы шла широкая борозда, а на борозде следы. Что-то непонятно. Я задумался. Хотя нет, все понятно: росомаха шла задом наперед! Мне это показалось смешным. И я пошел по следу, представляя, как неуклюжий зверь идет хвостом вперед. Росомаха шла так целую версту!

Борозда съехала в ямку. Вот и ляжка сохатого. Росомаха закидала ее сверху сучьями. Значит, она сюда вернется. Я присел на корточки. Зубы росомахи проходили по смерзшемуся мясу бороздками, как резец. А там, где на их пути встречалась трубчатая кость, строгали и кость.

Я достал фотоаппарат, рядом со следом кинул коробку спичек для сравнения и сделал несколько кадров. Потом сфотографировал бороздки и яму. Присел на корточки, делая записи и рисунки. И вдруг услышал вдалеке Барбоскин лай. За работой я совсем забыл о нем. Так злобно и со слезой в голосе он никогда не лаял.

Я схватил ружье и поспешил на лай. Мой путь лежал чуточку под уклон, я несся, петляя между стволами. И увидел на снегу за тонкими лиственницами росомаху. Неподалеку от нее заливался отчаянным лаем Барбоска. Хвост его был под животом. Я остановился. У росомахи было острое рыло, она чуточку походила на медвежонка с пушистым хвостом. От локтей ее толстых лап шли густые начесы.

Росомаха дернулась в его сторону и сердито рявкнула: отстань! Мой пес пустился наутек. Но скоро он почувствовал, что его не преследуют, а даже наоборот — уходят, и бросился на своего врага, не нарушая, однако, почтительного расстояния. Росомаха обернулась и снова рявкнула и тут увидела меня. Барбоска меня не видел, но по морде росомахи почувствовал, что к нему подошло подкрепление, и это прибавило ему храбрости. Его хвост завернулся на спину, и он залился на всю тайгу. Однако умный пес понимал, с кем имеет дело, и не шел на сближение с противником.

Росомаха побежала прочь. Расстояние между ней и псом быстро сокращалось, и она залезла на дерево. Теперь Барбоска совсем осмелел, он слышал за собой шорох моих лыж.

Он заносился вокруг дерева, потом подпрыгнул, ухватился зубами за сучок, но сучок обломился, пес упал, обо что-то ударился и совсем задохнулся от боли и злости. Он даже пытался рыть снег под деревом. Но росомаха не обращала на него внимания. Она следила за мной. Стрелять я не хотел. Глупо убивать зверя просто так. Ведь я не собирался ее съесть. Ведь я не голоден. И у нас есть мясо. И я не изучаю росомах. А в том, что нас ограбили, сами виноваты: нужно было срубить ту лиственницу.

«Пусть живет», — подумал я и крикнул:

— Барбоска, ко мне!

Но он сделал вид, что не слышит меня.

Росомаха молча следила за мной своими черными, блестящими глазами. И не было в ее, глазах ни страха, ни злобы, ни обреченности. Она хотела, чтобы ее оставили в покое.

— Барбоска! — крикнул я. Но пес забыл, что должен выполнять команды хозяина. Подойти ближе и взять его за шиворот я не решился: у росомахи было безвыходное положение, она могла кинуться и на меня.

Я стал замерзать. Спрятал бороду в воротник свитера, натянутый чулком. Потом и нос спрятал в этот «чулок», покрывшийся от дыхания льдом. Барбоска по-прежнему не слушался меня. Я вскинул ружье. У меня тоже было безвыходное положение.

Росомаха, падая, продолжала цепляться когтями за сучья. Но не было в ее могучих лапах силы. Она была мертва. И что толку ругать Барбоску?

Шкуру с росомахи я решил снять в зимовье.

«Подарю Тыргаулю», — подумал я.

Шкура росомахи у северян очень ценится, хотя мех ее груб и некрасив. Но, наверное, это единственный зверь, чья шкура не покрывается инеем и не намокает, хоть облей ее водой: вода стряхивается с нее, как ртуть.