Обед заканчивается, матушка отправляется на кухню распорядиться относительно кофе, — лишь бы найти предлог, о чем говорить и чем заняться, ибо положение ее становится все более мучительным. Но, возвратясь к своим гостям, она видит за столом одного Черного Петршичка. Ювелирша с сыном потихоньку уехали. Все кончено.
Матушка падает на стул и дает волю слезам. Петршичек вращает своими глазками, не переставая изумляться, — и он не ожидал, что день завершится таким образом.
— Велите закладывать лошадей, Петршичек, — восклицает матушка, досыта наплакавшись и излив в слезах всю свою злость и досаду, — я уеду без нее. Раз она целый день где-то шатается, пусть же узнает, как добираться до Праги пешком; даже если потом расхворается, меня это не тронет; не стану я жалеть эту неблагодарную девчонку. Верно говорили мне люди, что не видеть мне от нее радости; но на сей раз это ей даром не пройдет, как она надеется; она меня еще узнает, — не видать ей больше отрады в моем доме, всю жизнь будет она горькими слезами оплакивать сегодняшний день.
Добродушная, как правило, матушка на этот раз была неузнаваема в своем гневе; Черный Петршичек такой ее не помнил. Долго, долго вынашивала она мысль завязать с ювелиршей родственные отношения, как и он долго вынашивал свой план видеть брата каноником на Пражском Граде! И он, если бы брат обманул его надежды, отказал бы ему в своей любви.
Он уже направился было исполнить ее приказание, как в горницу вошел, будучи сюда позван, кучер Вацлав. Теребя в смущении свою шапку с галуном, купленную именно к сегодняшнему празднику, он пробормотал заикаясь, что, дескать, считает своим долгом кое о чем рассказать хозяйке. Прибыл, мол, сюда торговец полотном, который с давних пор останавливается в «Барашке» на ночлег. Они с Вацлавом как водится, разговорились, и торговец, услышав, что панну Стасичку, переодевшуюся у молочницы крестьянкой, все не могут дождаться, припомнил вдруг, что, вероятно, ее-то он и видел, когда сегодня после полудня свернул с тракта в рощу, что в трех часах езды отсюда, отдохнуть. Там сидели деревенская девушка с молодым человеком в городском платье, по виду студентом. Возле него лежала скрипка; он держал руку девушки в своих руках и непрестанно подносил ее к губам. Торговец подумал еще: вот, мол, милуются, словно голубки, — а девушка показалась ему похожей на Стасичку из «Барашка».
Матушку эта весть точно громом поразила, а Черный Петршичек переменился в лице и весь побагровел. Как бы оцепенев, он не сводил с кучера бессмысленного взгляда, так что Вацлав, охваченный ужасом, поспешил ретироваться.
Лишь много позже, к ночи, матушка и Черный Петршичек настолько пришли в себя, что смогли выехать в Прагу.
Легко понять, какой переполох поднялся на Конском рынке, когда на следующий день утром разнеслась весть о том, что вчера, во время крестного хода вокруг церкви св. Маркиты, Стасичка из «Барашка» и Франтишек, брат Черного Петршичка, вместе сбежали. Люди всему готовы были поверить, но только не тому, что двое «детей» оказались на это способны. Ведь, по всеобщему мнению, они были совсем несмышленышами.
Нашлись люди, которые, узнав, о неприятности, постигшей матушку, злорадствовали: пускай, дескать, на своей шкуре испытает, каково человеку в беде, — чересчур долго ей везло. Однако большинство знакомых искренне жалели ее. Она никому не чинила зла, за что вдруг эдакая напасть? Не шутка ведь лишиться единственной дочери, да еще таким-то образом, и заслужить неблагодарность от своего воспитанника, коему она сделала столько добра. То же самое и в отношении Черного Петршичка. Одни насмехались над ним: как же, мол, это — знаменитый мудрец, прорицатель, который всех насквозь видел и обо всем на свете знал, оказывается, понятия не имел, что происходит у него под самым носом; другим было жаль почтенного и умного человека, которому брат натянул нос, предпочтя богу какую-то девчонку.
Шли дни за днями, а Черный Петршичек по-прежнему выглядел совершенно подавленным и глубоко удрученным; сомневались, придет ли он когда-нибудь в себя. Он ничего не говорил, ничего не ел, никого не желал видеть, из него невозможно было вытянуть ни единого слова. Часами праздно сидел он на том самом сундуке, где беглый брат столь часто мечтал о свободной доле, счастье и любви, исподтишка разрушая его самые сокровенные надежды, подрубая на корню его честолюбивые замыслы… Он позабывал даже чистить свои пуговицы. Матушка переносила свое горе иначе. Стоя в подворотне, она по целым дням со слезами жаловалась всякому, кто имел охоту ее слушать, на свою дочь, которую она растила в пуховиках, не давала ветерку на нее дунуть, у которой было столько шелковых платьев, что не закрывалась крышка сундука, и для которой она берегла вдобавок столько великолепных драгоценных вещей на случай, если вдруг произойдет «счастливое событие».
О том, что такое «счастливое событие» — ее стараниями и без согласия Стасички — едва не произошло, о том, какими карами грозила она дочери, если та воспротивится материнской воле и не захочет выйти за того, кого прочила ей мать, о том, что Стасичка и сбежала-то, опасаясь исполнения сих угроз, — об этом матушка не обмолвилась ни полсловом, и Стасичка в глазах всех сделалась примером не только черной неблагодарности, но и необузданного сумасбродства.
Все приятельницы приходили к матушке, дабы выразить ей сочувствие и утешить ее, одна только ювелирша не пришла; хотя никто не подозревал о том, что подготовлялось, она все же находила, что чудовищным поступком дочери этой женщины репутации ее сына косвенно нанесен урон, чего простить никак нельзя. Проходя мимо «Барашка» и заметив ее в подворотне, она сделала вид, будто вовсе с ней незнакома, будто вообще никогда с нею не встречалась, что простодушную матушку сразило еще сильнее, чем побег дочери. Временами ее охватывало желание выместить на ком-нибудь свою злость, с кем-то поквитаться за все, что ей довелось претерпеть. Самой подходящей фигурой для этого был, разумеется, Черный Петршичек, на чей великий ум она прежде твердо полагалась. Но, видя, как жестоко он сам страдает, являя собой лишь тень прежнего Петршичка, она опасалась, как бы он вовсе не расхворался, и потому молчала; было бы грехом усугублять его горе своими укоризнами; и она следила за собой, чтобы у нее не дай бог не вырвалось какое-нибудь резкое слово в адрес Франтишка, почитая за лучшее избегать своего старого приятеля. Впрочем, особых стараний ей прилагать не приходилось: он и сам не только не искал встреч, но тоже явно был рад с нею не видаться. Петршичек, в свою очередь, сердился на нее за то, что она не была достаточно бдительна, когда молодые люди пели и музицировали; старинная их дружеская связь дала весьма основательную трещину. Со времени того несчастного события Черный Петршичек ни разу не перешагнул порога «Барашка».
Да, Черный Петршичек, прежде такой бодрый, уверенный в себе, всегда готовый дать кучу дельных сонетов, рассыпающий блестки своего ума, мгновенно разгадывающий то, что, кроме него, никто разгадать не мог, теперь был совсем уничтожен; все злые людские насмешки он опережал, стократ язвительней насмехаясь над собой, чем то умели делать его самые заклятые недруги. Еще бы! Любого человека видел он насквозь, любого мог перехитрить, а тут его самого обвели вокруг пальца — и кто? Двое младенцев, коих по разуму и способностям относил он к числу самых никудышных людей на всем земном шаре. Теперь он с ворчанием прогонял учеников, приходивших к нему с просьбами выручить из беды, и грубо отказывал в своих советах всякому, кто в них нуждался, — не столько, как предполагали, оттого, что удручен был поступком брата, сколько оттого, что потерял веру в себя. Его мнение о собственной непогрешимости было поколеблено до самых основ, и он во глубине своей раненой души перестал испытывать жалость к людям, которые в один прекрасный день останутся без него. Он пережил страшные минуты, подобные тем, что выпадают на долю ученого, который, осчастливив человечество открытой им системой в своей науке, однажды узнает, что самый никчемный из его учеников не оставил от нее камня на камне, выставив своего учителя на всеобщее посмешище.
