Стасичка, разумеется, помнила, поскольку была при нем подружкой, но лишь сейчас поняла, отчего она после церемонии плакала в полный голос. Она покачала головой, сказав:
— Уж не знаю, может ли мать что-либо обещать богу, когда дитя ее еще из пеленок не выросло.
— Само собой, может.
— Но она не должна была этого делать, — произнесла Стасичка таким назидательным и торжественным тоном, что матушка была совершенно сражена, повторяя сказанную вчера Петршичком при прощании фразу: «Эко разошлась, а?»
— Ты, видно, встала сегодня с левой ноги: всем недовольна, все тебя раздражает, — попеняла она дочери, — Будь добра, нигде и ни с кем подобных разговоров не веди, иначе люди примут тебя за дикарку, которая свою мать ни во что не ставит и способна с хулою отзываться о святых деяниях. Люди злы, готовы из мухи раздуть слона — и если бы им это стало известно, ты сделалась бы всеобщим посмешищем, а на мою голову пал бы несмываемый позор. Ты должна поступать и мыслить разумно.
— А что я такого плохого и ужасного наговорила? — с обидою спросила Стасичка.
— Ты заявила, что мать не должна ничего обещать от имени своего ребенка. Почему же не должна? Ведь он принадлежит ей, она для него на земле вместо бога; ей даровано право распоряжаться его судьбою так, как она сочтет за благо. И тому, кто противится воле матери — а это все равно что противиться воле господа, — тому нет счастья на земле и прощения на небесах.
Никогда еще матушке не доводилось держать перед дочерью столь долгую и серьезную речь. Она подумала, что ей следует быть с дочерью построже, пообтесать ее несколько, прежде чем они сблизятся с ювелиршей, дабы не дать последней повода к замечаниям. Что сказала бы ювелирша, когда бы Стасичка в один прекрасный день выступила перед ней с подобными рассуждениями! Матушке хотелось, чтобы ее дочь была такой же благовоспитанной, как и ювелиршин сын.
Стасичка вперилась в мать тем же испытующим и удивленным взором, как накануне в Петршичка, слушая его разглагольствования о ее будущем венчании. Похоже, что и она сделала для себя некие новые, совершенно неожиданные выводы, до коих прежде никогда бы и не додумалась.
— Что ты на меня так смотришь? — в сердцах спросила ее мать, неприятно тем задетая.
— Следовательно, и вы можете со мною поступать как вам угодно и обещать за меня все, что заблагорассудится? — с усилием промолвила она в конце концов, тоном отнюдь не жалобным, а скорее гневным.
— Само собой, — в некотором замешательстве ответила мать. Собственно, ей вовсе не хотелось произносить такие крутые слова, но она действовала, как уже было сказано, под влиянием регентши, которая тут диктовала свое мнение. Говоря это, матушка делала вид, будто подыскивает в связке ключей ключ от кладовой, что позволяло ей не смотреть дочери в глаза.
Стасичка уже не выискивала себе занятия, она уселась на свою скамеечку за печью, зябко кутаясь в теплую шаль, точно ее внезапно пробрал мороз. Она не стала помогать матери отыскивать ключ, следуя за ней холодным, изучающим и подозрительным взглядом. Кошка, увидев, что она устроилась на своем старом месте, тут же соскочила с кресла, где лежала, и, ласково потершись о ее ноги, вспрыгнула по старой привычке к ней на колени. Однако Стасичка не приветила ее, как это бывало прежде; напротив, резким движением согнала кошку с колен, снова углубившись в свои мысли.
— Что ты вытворяешь? — побранила ее мать, все более поражаясь ее поведению. — Отчего ты так сурово гонишь от себя это животное, чем оно перед тобой провинилось?
— Кошка моя; что хочу, то с ней и делаю, — дерзко ответила Стасичка.
— Разумеется, она твоя, но именно поэтому ты и обязана оберегать ее, вместо того чтобы обижать. Она ведь такая же божья тварь, и грешно своевольно с ней обращаться.
— А разве дитя не божья тварь и обижать его не грех? — Тут Стасичка разразилась вдруг исступленными рыданиями, обнаружившими в ней страсть, на которую мать никогда не считала ее способной. Она немедленно отказалась от своих дальнейших воспитательских уроков, забыла про регентшу, про ее правила и про свое желание вместе со Стасичкой понравиться ей, а, повинуясь велению испуганного сердца, подбежала к дочери, принялась гладить и утешать ее, называя всеми теми нежными именами, какими звала в детстве. Однако немало прошло времени, прежде чем Стасичка успокоилась и затих ее судорожный плач.
Когда хозяйка «Барашка» отправилась наконец на кухню по своим делам, Стасичка встала и подошла к окну, дабы горячий ее лоб и заплаканные глаза ощутили прохладу. На крыше противоположного дома она заметила свою кошку и, открыв окно, стала манить, ее к себе с намерением приласкать и тем загладить свое жестокое с ней обхождение. Прежде кошка, едва заслышав ее голос, неслась издалека со всех ног, а тут лишь взглянула краем глаза, потянулась, но даже и не подумала оставить свое место у чердачного окна, где она блаженно грелась на теплом весеннем солнышке. Киска явно сердилась на свою молодую хозяйку, и нельзя было с уверенностью сказать, захочет ли она к ней когда-нибудь вернуться.
В глазах Стасички вспыхнул странный огонек. Даже неразумное животное не позволяет человеку делать с собою все что угодно, покидает его при первом же проявлении деспотизма и, хотя до той поры было накормлено и обласкано, больше не доверяет человеку и забывает его благодеяния; даже растение не прощает людям самоуправства — попробуйте поливать его лишь тогда, когда это взбредет вам на ум, и оно быстро начнет вянуть. Один только человек должен все снести, все стерпеть, а стоит ему сказать слово в свою защиту, как поднимается крик о содеянном грехе. Стало быть, участь животных и растений счастливее, нежели доля людская? Вон тому воробью, что чирикает радостно на водосточном желобе, — не лучше ли ему живется в сравнении с Франтишком, который, будучи без вины виноватым, осужден матерью и братом на пожизненное одиночество в монастырских, почти тюремных стенах лишь на том основании, что им того захотелось?
Корка, стянувшая ее разум и чувства вследствие ограниченного воспитания, с треском лопнула, высвободив наконец так долго заточенный внутри нее дух.
Она снова исступленно зарыдала; из глаз ее исторглись и ручьем заструились по щекам горячие слезы.
— Франтишек! — воскликнула она в глубокой тоске, протянув руки, точно бы видела воочию, как уводят его исполнять навязанное ему предназначение. — Франтишек, не ходи с ними… Ты не посмеешь… я не пущу тебя! Как я останусь тут без тебя, ведь я же умру, и ты без меня умрешь, разве ты этого не знаешь? Скажи же им, что мы не можем жить друг без друга, грешно это или нет!
Поистине чудо, что матушка не услышала крика бедного сердца, трепетавшего в страхе за свое единственное сокровище. Но на кухне как раз делали лапшу и в перестуке ножей не разобрать было ни слова, так что, к счастью, шум этот поглощал любой звук, доносящийся извне.
Матушке, не знавшей, как помочь делу, пришлось волей-неволей откровенно сознаться Черному Петршичку, что девчонка начиная с праздников совсем отбилась от рук. Какого труда стоило прежде вытянуть из нее хоть словечко! А теперь она забрасывает всех странными вопросами, любопытствуя о вещах, о коих сама матушка никогда не задумывалась, и с таким упорством добиваемся истины, словно кто-то твердо посулил ей за это спасение души. Мать способна была ответить лишь на один из пяти-десяти вопросов. С патером Йозефом вышла та же история, и он прямо не знал, куда деваться, когда Стасичка начала расспрашивать его то об одном, то о другом. Его ответы удовлетворяли ее любознательность в столь же малой степени, как и ответы матери, чему лучшим свидетельством было то, что она при первой возможности повторяла вопрос, только в иной форме. Словом, она углубленно размышляла над такими вопросами, по поводу которых ни матери, ни духовнику совсем было нечего сказать. По сей причине она пребывала в постоянном возбуждении, расхаживала взад и вперед, проводя таким образом на галерее целые вечера — принудить ее войти в горницу можно было лишь после долгих пререканий и споров. Никогда, с тех пор как она появилась на свет божий, не бранила ее мать столь часто. Стасичка совершенно не желала беречь свое здоровье, от своей теплой шали, с которой почти срослась, решительно отказалась, утверждая, что если мать все же заставит ее накинуть эту шаль, то она, Стасичка, тут же подхватит какое-нибудь воспаление, и даже слушать не хотела об иных платьях, кроме как с короткими рукавами. После того, как ей было предложено шить воротники, она больше не требовала работы, зато по целым дням без устали перебирала в своих сундуках вещи, аккуратно укладывала их, чтобы на другой день все опять перевернуть вверх дном. Находиться в обществе Стасички было теперь не слишком приятно; внутреннее ее беспокойство передавалось человеку в такой степени, что и сам он, не понимая отчего, начинал испытывать тревогу и неудовлетворенность; в особенности же страдала матушка, когда вдобавок ей доводилось неожиданно поймать взгляд дочери. Холодный, пугающий, он, казалось, пронзал ее насквозь. Теперь-то уж матушка была уверена, что ни капельки не преувеличивала, говоря о своей дочери как о странном ребенке: поистине детей, подобных Стасичке, не много встречалось на свете. Матушка стала даже побаиваться ее, в глубине души понимая, что теряет над нею власть и что самое бы время сейчас переложить с себя ответственность за нее на кого-либо другого. Дочь уже не желала иметь с ней никакого дела, отчуждаясь все более и став для матери в конце концов просто загадкой.
