Юноша в отчаянии покрутил головой; при этом во взгляде его отразилась короткая внутренняя борьба. Он хотел высказать некие слова, которые положили бы всему конец, — и будь, что будет! Но он не привык возражать брату, не привык спорить с ним; слова застряли у него в горле, и он постарался уговорить себя, что, мол, пока не стоит, не к чему сейчас волновать Петршичка, время еще есть…

Петршичек, видя замешательство брата и его горестное состояние, испугался на самом деле и начал настойчиво домогаться, дабы тот сказал, что с ним происходит.

— Не пытайся увильнуть, — заявил он, — я ведь отлично вижу: что-то тебя гнетет, мучит. Я тебя не первый день знаю, немного побольше. Не бойся, я не стану ругать тебя и не обращу твое признание тебе во зло, даже если ты выкинул что-либо вовсе несообразное. Я и мысли не допускаю, что ты можешь совершить недостойный поступок, легкомысленный шаг. Подозреваю, что ты боишься экзаменов, не правда ли? Патер Йозеф сказал мне, что экзамены в этом году весьма трудные, а учителя будут придирчивы. Не пугайся заранее, страхи твои напрасны. Я твердо говорю тебе — ничего не бойся, ты перейдешь, должен перейти, я все устрою; даже если бы ты ничегошеньки не знал — грош мне цена, когда бы я не умел помочь своему собственному брату.

Черный Петршичек говорил в несвойственном ему утешительном и ласковом тоне — не следует ли, подумал Франтишек, признаться и обо всем рассказать? И выйдет, что отнюдь не предполагаемые — совсем иные обстоятельства огорчат брата. А подобные минуты откровенной беседы могут больше не повториться. Если бы только удалось упросить, убедить старшего брата… И не пришлось бы больше ни с чем таиться, не потребовалось бы никаких уверток, насильственных поступков… Да, сказать все… но хватит ли духу? Как быть, на что решиться?

— Я еще раз повторяю: ты на меня можешь положиться, — продолжал Черный Петршичек, сочтя молчание брата доказательством того, что верно угадал причину его тайного беспокойства, — не принимай все это близко к сердцу, ты непременно станешь тем, кем должен стать, даже если целый мир поперек ляжет. Пока я не увижу тебя в рясе, я не успокоюсь и ничем другим по-настоящему заниматься не смогу, иначе всегда будет меня преследовать мысль, что люди имеют право поносить нас и с презрением указывать пальцем на нашу палатку; до тех пор не узнает покоя душа моего отца и матери нашей, пока не скажу себе, что наконец нам это удалось. Ты должен знать, что святой целью моей жизни является видеть тебя священником, и ты обязан помогать мне, дабы какая-нибудь оплошность не перечеркнула всей твоей будущности. Но я не хочу портить тебе молодую жизнь по пустякам, времени у нас еще довольно, не вдруг будешь ты возведен в священнический сан…

Франтишек отвернулся от каганца, закрыв лицо обеими руками, чтобы брат не заметил его горькой, недоверчивой усмешки. Неоднократно намекал уже Черный Петршичек на некую семейную тайну, поминал о пятне на их честном имени, которое он, Франтишек, якобы должен искупить своей будущей святой жизнью, но ни разу не досказал до конца. Франтишек полагал, что брат говорит это с умыслом подтолкнуть его туда, куда хотел, чувствуя в нем внутренний отпор предначертанному жизненному пути. Франтишек подумал, что вот теперь он снова обращается к своему испытанному способу, и возросшее было доверие к брату снова угасло в нем; ему сделалось обидно, что тот прибегает к столь недостойным средствам воздействия, дабы добиться своего. Он был рад, что ничего не открыл в ненужной исповеди и не унизил себя просьбой. Он решил, что справится своими силами и обретет свободу. Каким путем — этого он еще не знал, но с присущей молодым людям легковерностью надеялся, что подходящий случай представится ему непременно.

Среди его соучеников было немало таких, кои отнюдь не из высоких побуждений или по наитию вступили на духовную стезю, а по настоянию родственников, жаждавших, чтобы они — согласно понятиям того времени — прославили их здесь, на этом свете, и обеспечили бы им заступничество на небесах. Франтишек был убежден, что за таинственными недомолвками брата не скрывается ничего иного, кроме ухищрений честолюбивой натуры, и не придавал им ни малейшего значения.

— Что я сегодня буду делать? — спросила на другой день Стасичка после завтрака свою мать.

Хозяйка «Барашка» в изумлении выпучила на нее глаза. Стасичка встала сегодня вместе со всеми, сама оделась, и вот, извольте радоваться, такой вопрос.

— Что ты будешь делать? — словно плохо расслышав, переспросила она.

— Ну да.

— То, что делаешь каждый день…

— Стало быть, ничего?

Глаза у матушки еще более округлились. Какой беспокойный дух вселился неожиданно в эту девчонку? Вчера вечером начала куролесить ни с того ни с сего, хохотала; утром заторопилась встать, одеться, а теперь, извольте видеть, новая блажь. У бедной женщины голова пошла кругом.

— Что за странные речи ты ведешь? — рассердилась она в конце концов, не спуская с дочери настороженного взгляда. — Как это — ничего? Разве ты не учишься, как вести хозяйство? Ты присматриваешься к тому, как мы готовим, гладим, стираем, а ведь это тоже работа, и весьма важная. Как же ты в свое время станешь отдавать приказания слугам, если не уразумеешь, на чем в доме порядок держится? Доглядывать за всем, доченька, вот главное занятие хозяйки; иначе никакого лада в доме не будет. Я-то ведь тоже не работаю, но все время при деле — повсюду хозяйский глаз нужен.

— Но какая же радость в том, чтобы стоять да наблюдать? Мне бы ходить хотелось, двигаться, руками шевелить.

— Оставь этот вздор! Ты же знаешь, что ни к плите мы тебя не допустим, ни гладить не дадим.

— Позвольте мне тогда хоть шить что-нибудь; тошно ведь мне день-деньской сидеть без дела.

Матушка пришла в ужас.

— И что это на тебя в праздники накатило? Еще на прошлой неделе все было тихо-мирно, все шло по заведенному порядку, своим путем, и вдруг — все наперекосяк?

Стасичка опустила глаза перед испытующим взором матери. А матери при этом показалось, что за время праздников дочь словно бы выросла, повзрослела и похорошела, да и держалась она, и глядела нынче как-то по-иному.

— Но даже если б я захотела дать тебе что-нибудь шить, — прибавила она уже более спокойным тоном, — то у меня ничего нет. Ты же знаешь, что всю работу забрала швея.

У Стасички сделалось такое выражение лица, точно она вот-вот заплачет. Этого матушка перенести не могла.

— Ладно уж, ладно, — принялась она утешать дочь, — попробую поискать что-либо для тебя, раз уж тебе так загорелось взять иголку в руки. В доме у меня довольно полотна и разных причиндалов. И тебе хочется поскорей сделать готовую вещь? Кажется, я придумала! Вышей-ка для Франтишка воротники;{48} я все равно решила их приготовить, скоро они понадобятся, а от тебя получить их ему будет гораздо приятнее, чем от швеи. Он немало потрудился, пока не научил тебя петь, вот и ты его отблагодари своим трудом.

Взгляд Стасички, минуту назад ясный и бодрый, вдруг затуманился.

— Он же еще не стал священником, — возразила она шепотом.

— Да, не стал, но вот-вот станет им.

— Но ежели…

— Что такое? Почему ты заикаешься?

— Но ежели он им не станет?

— Бог весть, что ты плетешь, милая. Это же давно решенное дело.

— Но ведь он может и не захотеть?

— Нет, не может, — со вздохом ответила матушка, вспомнив свою бедную подругу, горькую ее участь, печальные крестины, свершившиеся на рассвете в палатке, и последние минуты матери Франтишка, когда та вручила ей судьбу своего сына.

— Почему не может? — допытывалась Стасичка с упрямством избалованного ребенка, который, невзирая на отказ, все равно добьется того, чего захотелось.

— Он взял бы большой грех на душу, когда бы отказался от предначертанного пути; к счастью, этому славному и учтивому юноше подобная мысль даже в голову не приходит. Мать обещала его богу при самом крещении, а брат, если ты помнишь, заставил его публично подтвердить обет.