— Несчастье, говоришь, с тобой стряслось? Гм, гм… И что же это такое?

— Да вот послал меня мастер принести кувшин пива к завтраку; выбежал я из дому и вдруг услышал, как сзади собака залаяла. Я оглянулся, на кого же это она так рычит, не заметил камня под ногами, споткнулся — и со всего маху хлоп! Кувшин раскололся на две половинки и… Ахти мне, что теперь хозяйка скажет, когда я без кувшина домой вернусь, — снова начинает причитать парнишка. — Вот увидите, Петршичек, она меня убьет, не выручите ли вы меня из беды, как уже много-много раз выручали. К тому ж сегодня утром, когда я бежал за кожами для хозяина, я нашел три белые пуговицы, да не с дырками, как вы, видимо, полагаете, а с ушками. Я сразу подумал, что никому их не отдам, только Петршичку. Если у меня все хорошо кончится, то я сегодня же вечером их вам принесу.

И мальчуган продолжает размалевывать свои щеки такими узорами, что любой вождь индейцев почувствовал бы себя посрамленным и стушевался бы перед ним.

— Да отвяжись ты с этими пуговицами, — останавливает его Петршичек тоном холодным и равнодушным, словно пуговицы занимают его столь же мало, как и их дарители. А между тем именно сегодня утром он размышлял о том, что у него уже кончаются белые пуговицы с ушками, удивляясь, о чем это люди думают, не доставляя ему нужного товара.

— Весьма рад буду избавиться хотя бы от одного из своих искусителей, — продолжает он, — довольно мне с вами возиться. Едва одного сплавлю в надежде, что наконец вздохну свободно, глядь — уже другой сел на шею. У меня к вечеру голова кругом идет от всех ваших россказней. Лучше всего было бы мне переселиться в Амстердам.

— Ах, не делайте этого! — взвизгивает паренек так пронзительно, что Петршичек невольно затыкает уши. — Что же мы без вас, благодетели наш единственный, делать-то будем? Ведь вы для нас как отец родной! Случись набедокурить, к кому тогда за помощью кинешься? Такого умного человека, как вы, в целой Праге не сыщешь.

— Да полно тебе! — прикрикнет на него Петршичек, хотя в душе весьма польщен словами мальчишки, ибо и великим людям бывает потребна похвала простых смертных. — Если уж ты на самом деле так нуждаешься в моем совете, то перестань хлюпать да навостри уши; у меня вовсе нет охоты долго канителиться с таким недотепой. Я помогу тебе, но помни, что это в последний раз. Иди сейчас прямо домой и не вздумай разевать на что-нибудь рот или заболтаться с кем-либо — иначе тебе еще горше будет, чем могло бы быть. Дорогой ты должен непрестанно думать только о своей хозяйке да о том, как хорошим поведением искупить нанесенный ей ущерб. С такими мыслями и остановись у дверей вашего дома. Там трижды выдохни, после чего послюни мизинец левой руки, приложи к скобе, надави на нее, быстро открой дверь, беги стрелой к хозяйке, встань перед ней на колени и проси у нее прощения; при этом ты расскажи ей все, о чем думал дорогой.

Черный Петршичек ни одного своего совета не давал без того, чтобы не добавить к нему эдакой чертовщинки; будучи отличным знатоком человеческих душ, он хорошо знал, насколько действенно это средство — не будь подобных таинственных «довесков», люди и советов его так не жаждали бы, и исполняли бы их с меньшим тщанием. От них, по выражению Петршичка, должно немного «попахивать серой», но лишь «вполне безвредной».

Перед вечером парнишка вновь бежит к палатке и подает Петршичку три обещанные пуговицы.

Петршичек прищуривает свои колючие глазки.

— Ну и как дела? — спрашивает он, хотя уже видит, что все обошлось благополучно. При этом он внимательно разглядывает пуговицы, прочные ли у них ушки. Эти милые детки самого черта надуть могут: приделают вместо сломанного ушка какое-нибудь звенышко, да еще и хвастаются: вот, мол, вам пуговица со всамделишным ушком.

— О, все хорошо! — радостно восклицает паренек, пытаясь изобразить благодарную улыбку, но это ему плохо удается. Разноцветные слезы, перед тем щедро орошавшие его лицо, теперь высохли, стянув кожу на щеках, так что вместо улыбки выходит кривая гримаса, но беда миновала, и сердце мальчугана исполнено радостного ликования.

— Хозяйка потрепала меня немного за уши, потом за волосы, да это все пустяки, хорошо, что за плетку не взялась…

И мальчишка с легкой душой бежит дальше.

Едва успевает он отойти на три шага от палатки, как у Петршичка уже очередной посетитель: стоит ли удивляться, что к вечеру у него голова идет кругом. От Старых ворот поспешает сюда девица гренадерского обличья, кухарка скорняка, известного богача, живущего в доме «У черной белки»{41}. Она не только вся разгоряченная, но явно еще чем-то сильно расстроена.

— Не удивляйтесь моему виду, пан Петршичек, я прямо от лохани, в чем была, в том и выбегла, — еще издали кричит она ему, из чего явствует, что язычок у нее боек и остер. — Да ведь будет ли охота наряжаться, когда тебя от злости всю трясет?..

— Что же вас привело ко мне? — с достоинством прерывает Петршичек поток ее слов, глядя на посетительницу несколько свысока. С женщинами он разговаривает, по своему обыкновению, только в презрительном или насмешливом тоне.

— Да вот пришла ко мне посланная из нашей деревни и, подумать только, от моего-то никакого письма мне не принесла. Велел на словах передать, что разве, мол, мне не известно, сколько работы у портного перед праздниками? Он, дескать, даже по ночам работает, где же ему выбрать время для письма? Неслыханное дело! Уж две-то строчки мог бы написать. А и знать-то мне желательно самую малость: когда он наконец соберется в Прагу подыскать себе работу? Уж где милая, туда и миленку должно стремиться, и ежели он человек порядочный, то непременно возле нее будет. Думает ли он, с кем же я на воскресную прогулку выйду? Я ведь тут совсем одна-одинешенька. Но я знаю, откуда ветер дует! Не хочет он в Прагу перебраться — видно, у него там, в деревне, другая на примете… Когда бы не было тут работы выше головы: три раза на неделе пироги печем, всякий день мясное готовим, по воскресеньям жаркое два раза, а хозяйка-то за прилавком стоит — одна и кручусь на кухне… Окажись хоть часик свободный, слетала бы туда посмотреть собственными глазами, что там с ним. А я на вас понадеялась, думала — теперь-то уж напишет.

Произнеся последнюю фразу, девушка устремила на Петршичка укоризненный взгляд. Но он не дал сбить себя этим с толку.

— Верно, я вам это обещал, но все ли вы в том порядке, как я указывал, исполнили?

— А как же! Писарь, что мне письмо сочинял, сидел за столом, на столе горели две свечки, а я напротив него, промежду свечек, стояла и говорила ему, что надобно в том письме написать. И при этом держала в руках карты, непрестанно их перемешивая.

— А какие же свечки зажигали?

— Какие? Те самые, что и всякий день зажигаем, сальные.

— А еще удивляетесь, что он вам ничего не написал, да еще с упреками ко мне приходите. Разве не говорил я вам, что в этом случае для полного успеха надо зажечь восковые? Но таковы уж вы, женщины: слушать слушаете, а выполняете наполовину, а после чего-то еще ждете.

— Ей-богу, не припомню, чтоб вы говорили мне про восковые свечи; сдается мне, что вы велели только зажечь две свечи и встать между ними напротив писаря.

— Я знаю, что говорю, — грозно нахмурился Петршичек, хотя на самом-то деле он не имел в виду какие-то особые свечи; человек, однако, должен уметь выбраться из затруднительного положения, а уж он — в особенности. И Петршичек до тех пор будет указывать девушке то на одно, то на другое упущение во время писания письма, пока медлительный портной все же не сподобится ответить, что и будет отнесено за счет воздействия на него последнего средства.

Девушка в замешательстве, ей неприятно, что она рассердила Черного Петршичка, и, уходя, она размышляет, с какого платья своей хозяйки оторвать пару пуговиц, дабы принести их Петршичку в знак своего неизменного к нему доверия и тем снова расположить к себе эту важную персону. Нынче же, как только ученик подмастерья вернется из лавки, она пошлет его за восковыми свечами, а завтра при свете их будет сочинять новое письмо, припоминая своему нерадивому возлюбленному его священные обязанности, в особенности ту, что касается воскресной прогулки.