Весть о мудром Петршичке проникла из этого круга выше, в среду подмастерьев, откуда распространилась между кухарок и служанок, а через них достигла слуха господ. Спустя короткое время все в Праге единодушно утверждали, что один только Черный Петршичек с Конского рынка может дать самый верный совет именно в самых затруднительных и даже щекотливых жизненных обстоятельствах. Так что кому хотелось распутать некий узел, добраться до сути вещей, тот непременно обращался к нему, запасшись прежде старыми пуговицами, поскольку иной платы этот удивительный человечек не принимал.
Частенько поэтому случалось, что с наступлением вечерних сумерек, когда ставень палатки уже давно был опущен, раздавался стук в узкую черную дверь. Девица, закутанная в дорогую шелковую шаль, либо господин, чуть не до макушки поднявший воротник роскошной шубы, осторожно проскальзывали в жилище Черного Петршичка, который, варя себе к ужину картошку на очаге, озаренный его пламенем, не одному из этих поздних таинственных посетителей казался подлинным волшебником, в ту самую минуту приготовляющим свои чудодейственные снадобья.
Черный Петршичек от темна до темна просиживал за своим прилавком, огражденным прочной железной решеткой от возможных посягательств тех, кто любит покупать бесплатно. Целыми днями он только тем и был занят, что начищал старые пуговицы. Он умел сообщить им такой удивительный, поистине волшебный блеск, что стоило проходящим мимо крестьянам взглянуть на них, как они уже не могли оторвать от прилавка очарованных взоров. Они тут же вступали в торг и отдавали за Петршичковы пуговицы столько же, сколько в лавке отдали бы за новые.
Посредством чего он добивался, чтобы они производили такое поразительное впечатление, чем их натирал, он никому не желал рассказывать, даже хозяйке «Барашка», а уж это что-нибудь да значило. Он с младых лет привык поверять ей свои мысли, она была самой близкой приятельницей его матери. В свою очередь и она ни к кому не питала такого доверия, как к Петршичку, большего даже, чем к патеру Йозефу, хотя сей господин был человеком весьма почтенным и рассудительным и к тому же имел сан священника. Однако в этом случае Черный Петршичек не чувствовал себя обязанным посчитаться с их обоюдным доверием друг к другу и на все ее вопросы относительно упомянутого предмета, то есть пуговиц, лишь пожимал плечами, изогнув бровь: «Не сердитесь на меня, но дело есть дело», с чем хозяйка корчмы, припомнившая весьма важные секреты, касающиеся ее собственного заведения, в конце концов не могла не согласиться.
Сидя с утра до вечера над своими пуговицами и делая вид, будто, кроме них, его ничто не занимает, Петршичек отлично видел и слышал, что вокруг происходит, где, кто и почем покупает, торгуется при этом или не торгуется, кто скрытно приближается к палаткам с заднего хода, предлагая некий футляр с драгоценностями или с часами, кто эти вещи приобретает не таясь и без опаски. Ибо наш маленький мудрец был, собственно, большой шутник и проказник, а при этом любопытный точно сорока. Ведь именно подобные сведения ложились краеугольным камнем в основание его славы провидца, обеспечивали ему известность, были тем источником, из которого так щедро черпал он свои советы и наставления.
Малейший шорох на Конском рынке не укрылся бы от слуха Черного Петршичка; ни одно дитя, ни одна старуха и шагу не могли ступить без того, чтобы он тотчас об этом не узнал; любая повозка, любой всадник — даже крестьянин, ведущий на продажу свою скотину, — все и вся примечал он. А о том, чего ему самому углядеть не довелось, умел Петршичек на удивление ловко выведать от других. Кто бы возле него ни останавливался, обязан был рассказать обо всем виденном и слышанном, не подозревая, что сообщает кому-то важные сведения. А сведения, полученные сегодня, Черный Петршичек мог с точностью вспомнить спустя неделю, месяц, даже спустя год. Он никогда ничего не забывал, никакое событие не представлялось ему малозначительным, ни одно случайно оброненное словечко слишком пустячным, дабы не обратить на них внимания.
По вечерам, прежде чем заснуть, он еще долго размышлял о том, что уловил взором и слухом. Мысль его трудилась — он соединял, сравнивал, изучал все события — и вот поди-ка! В сколь поразительную цепочку они нередко сплетались, сколь удивительные связи проступали между вещами, на первый взгляд совершенно чужеродными — казалось бы, просто несовместимыми. Результаты своих умозаключений он размещал в складах своей памяти в качестве материала, готового к употреблению. На след скольких интриг и семейных тайн набредал он таким образом! Порою ему даже становилось страшно, ибо небезопасно было знать то, что узнавал он.
С каким торжествующим чувством укладывался он, бывало, на свое тесное ложе в узкой будке, ехидно посмеиваясь и прикинув в уме, как много владетельных господ, богатых мясников и мельников, красивых девушек, щеголей и высоких чинов держит он, бедный убогий карлик, у себя в кулаке потому лишь, что разгадал их слабости и некие щекотливые тайны! Уже не постоял бы за наградой пан городской гейтман, как в те времена называли начальника полиции, когда бы он кое о чем мимоходом шепнул ему! Но уж что правда, то правда — на такое Черный Петршичек никогда не пошел бы, хоть посули ему большие деньги или даже все богатства мира. Он был лукав и насмешлив лишь наедине, сам с собой, но никогда не употребил во зло раскрытых им секретов, а тому, чего не мог обратить во благо, предоставлял идти своим чередом; повсюду было известно, что в поступках своих он щепетильно честен, а его слово либо обещание были столь непреложны, как если бы он их гвоздем прибил на стене.
Однако Черный Петршичек, ни капли не поступаясь честностью, мог бы порядочно разбогатеть исключительно благодаря своему незаурядному уму, замечательной способности читать в сердцах людей и разгадывать их помыслы, а главным образом благодаря своим лукавым придумкам, — не будь он таким чудаком, для коего старые пуговицы казались милее новеньких золотых монет, на которые можно было бы накупить полные ящички только что изготовленных, ярко блестящих пуговиц. Но именно эти последние и не имели в его глазах никакой цены. Что с ними делать? Чистить их, полировать, тереть ни к чему, да и своего шлифовального искусства на них не покажешь. И вот чем они были тусклее, чем более позеленевшие и почерневшие, тем они казались ему привлекательнее; лишь труд, который он должен был вложить в них, сообщал им истинную ценность и значение — они становились плодами его духа и его усердия.
Что поделаешь, так уж странно устроена наша жизнь, — каждый из нас страдает какими-нибудь своими недостатками, и Черный Петршичек также не представлял исключения, питая страсть к старым пуговицам. Он пересчитывал их, раскладывал по ящичкам, разглядывал и чистил с вдохновенным и одновременно покойным выражением лица, наблюдаемым лишь у великих художников, заканчивающих некое произведение, значимость которого они, при всей своей скромности, сознают, предугадывая его бессмертную судьбу.
— Ах, Петршичек, дорогой, милый Петршичек! — слышатся, бывало, чьи-нибудь умильные причитания возле его палатки.
Черный Петршичек взглянет исподлобья, однако пуговицу, которую он держит в руках, не перестает начищать. Он притворяется, будто только сейчас заметил парнишку в подвязанном синем фартуке. Физиономии мальчугана явно не касалось мыло с той самой поры, как он пришел в Прагу и поступил в ученики. Между тем Петршичек увидел его, как только он появился со стороны Смечек, подумав, что паренек, по всей вероятности, направляется к нему.
— Что слышно хорошего? — хриплым голосом спрашивает Петршичек, сверля мальчишку своими колючими черными глазками, отчего тот мгновенно покрывается испариной. Паренек прекрасно знает, что тут лгать нельзя, ибо Черный Петршичек каждого видит насквозь и немедленно заметит любое уклонение от истины; поэтому лучше без всяких околичностей выложить правду.
— Ужасная беда со мной приключилась, — всхлипывает мальчуган, и слезы всех цветов радуги струятся по его перепачканным щекам, пестротою и множеством линий уподобившимся иллюстрированным картам двух полушарий нашей Земли. Он утирает слезы липкими руками, образуя тем самым на своем лице такие разводы, что и Черный Петршичек, много всякого повидавший, с неподдельным изумлением взирает, каково тот отделан. При этом не забывает задавать вопросы:
