Пусть отец Иннокентий говорит что угодно, кто-кто, а она знает, сколько важных сведений ему сообщила, на какие следы навела, это известно ей по переменам в судьбах некоторых ее знакомых: тут увольняли со службы молодого чиновника, там переводили в другое место офицера, а третий получал наконец желанное продвижение по службе — и все это лишь благодаря ее стараниям, ибо она оказала множество услуг святому делу. И даже более того, она сообщила отцу Иннокентию столько сведений, что, по ее мнению, он мог бы и сам обнаружить все еще, к сожалению, не раскрытый тайный центр бунтарства в Праге, мог бы обнаружить, не ожидая, когда она укажет пальцем на того смельчака, который со все усиливающимся ожесточением раздувал пламя борьбы против истинных избранников божьих. Отчего ни духовник, ни бабушка все еще не дознались, чьи руки печатают прокламации, подбрасывают их людям в окна, ежедневно расклеивают на углах улиц? Почему и эту задачу они возложили на нее?
Ксавера невольно возвращалась мыслями к сегодняшней листовке. Нечто в ней каким-то образом касалось и ее, и при одном воспоминании о прокламации в девушке пробуждалось бессознательное, ей самой неясное чувство: казалось, воззвание было обращено и к ней, словно она тоже была орудием зла, как тот солдат, к которому обращался неизвестный автор. Разве не требовали от нее, чтобы она всегда была на посту, полностью вооружена, постоянно готова к бою? Солдатам везло больше, их посылали в настоящее сражение — то, о чем она могла только мечтать. О, если бы дело дошло до прямого, открытого боя между обеими партиями, тогда бы все увидели, кто первый выступит против врага, кто выше всех поднимет знамя с изображением святого креста, в чьей руке смело сверкнет меч! Тогда бы никто не посмел обвинить ее в нерадивости, вялости! А теперь она была не героем-воином, а простым шпионом, на которого жаль даже пули и которого, поймав, попросту вешают… Королева колокольчиков заплакала.
Уже не в первый раз Ксавера делалась угрюмой и раздраженной, искала уединения, чтобы успокоиться, овладеть своими чувствами, но сегодня она впервые призналась себе, в чем причина ее дурного настроения, прежде она всегда успокаивала себя бабушкиными словами, мол, никакой другой девице не выпало подобного счастья, среди знакомых ни одна не пользуется таким успехом в обществе, как она, ни одна из них не бывает сегодня — всеми боготворимой царицей бала, завтра — средоточием внимания в театре, солнцем, привлекающим к себе все взгляды, на следующий день — душой дружеского кружка молодежи; она не только красивее всех, но и одета богаче других, и, что важнее всего, куда независимее подруг. Прочие девицы находятся под наблюдением осмотрительных матерей, то и дело напоминающих, как им надобно себя вести, все они вынуждены боязливо придерживаться одного поклонника и делать все, чтобы он не ускользнул; она же имела право распоряжаться мужскими сердцами по своему усмотрению: принимать или отвергать ухаживания, сочувственно внимать признаниям и вздохам или смеяться над ними, ослеплять влюбленных юношей светом своей благосклонности, а затем с холодным равнодушием отворачиваться от них, — и никто не только не мешал ей в этой игре, а напротив, ее тем больше хвалили, чем с большей свободой она себя вела, отнимая у осмелившихся сблизиться с ней мужчин последние капли здравого смысла. Ее, и только ее действия не ограничивались никакими правилами, ей никто не мешал, она была полностью вольна во всех своих поступках.
Но сегодня Ксавера спросила себя, почему же, если она счастливее, удачливее, свободнее других, у нее на лбу между бровями появилась какая-то легкая тень, словно прожилка на лепестке лилии? Она понимала, что это морщинка, настоящая морщинка; ее, разумеется, не было видно, когда она смеялась и болтала, но она мгновенно обозначалась, когда Ксавера печально, задумчиво смотрела на себя в зеркало. И какая другая тень все чаще и чаще ложится ей на сердце, распространяя вокруг холодную, болезненную пустоту, как, например, сейчас? Чего страшится она, о чем тоскует, если у нее есть все?..
Ксавера остановилась, с вниманием огляделась вокруг, и ей пришло на мысль, что голубое и прозрачное, как сапфир, небо принадлежит сегодня всем, для всех с живительными лучами солнца пришла весна, для всех сладко щебечут пташки на пробуждающихся к жизни ветвях, подыскивая безопасные убежища для своей любви, для всех пробиваются на куртинах из рыхлой почвы золотые и белые колокольчики и вербное воскресенье — великий праздник для всех, но только не для нее. Она была только тогда по-настоящему жизнерадостна, весела и свободна, когда ничего не знала, кроме этого прекрасного сада, и не было у нее большего и лучшего развлечения, чем бродить с Леокадом Наттерером по снегу, возвращаясь вечером из церкви.
Ах, Леокад! Как давно она о нем не вспоминала! Говорят, он уже в семинарии, причем по желанию самого императора. Никто не удивлялся, что он исполнил желание такой высокой особы. Не удивлялись и те, кто знал его отца, который, несомненно, выгнал бы его из дому, сделай он хоть малейшую попытку пойти против воли государя, и те, кто знал самого Леокада. Это мягкое, нежное сердце, говорили люди, создано не для нашей грубой жизни и нашей грубой любви; юноше будет гораздо лучше в святом убежище, где он может отдаться духовным интересам и ученым занятиям. По слухам, он был в таком отчаянии после смерти матери, что брат, не менее его страдавший, должен был неустанно следить, как бы он не сделал чего над собой, и много ночей провели они вдвоем на кладбище, на ее могиле.
Неужто Леокад догадался, кто именно посоветовал императору определить таким образом его будущее? Нет, не может быть! Император, разумеется, никому не сказал, что дочь-принцесса советовала ему предложить нескольким юношам из лучших пражских семейств показать пример другим, посвятив себя духовной карьере, а принцессе подала эту мысль ей одной известным способом председательница Общества пресвятого сердца Иисуса. Но если Леокад так и не подозревал, что она, Ксавера, вмешалась в его судьбу, почему же не известил ее ни единым словом, что с ним происходит? Или со смертью матери все его другие чувства не просто заглохли, но пресеклись в корне? А ведь у Ксаверы была причина сердиться на него: могла ли она не принести его в жертву деве Марии, если видела, что начинает поддаваться чувству, питать прежние надежды, что любовь к нему поможет ей избавиться от тягот ее домашнего бытия? Как права была бабушка, предостерегая ее от любви к мужчине: даже Леокад и тот не мог сохранить верность и, видно, охладел к ней в ту самую минуту, когда, подарив ему перчатку, она показала, что все еще не забыла его.
Ксавера продолжала свою прогулку, но теперь она стала гораздо покойнее. Она больше не думала ни об отце Иннокентии, ни о прокламации, ей хотелось наконец-то уразуметь, почему Леокад даже не попрощался с нею. Она приготовилась к трогательному расставанию со слезами, все хорошо наперед обдумала и, быть может, даже лишилась бы чувств, подав ему руку, которую он с таким жаром прижимал некогда к своему сердцу, что у нее не было и тени сомнения в его постоянстве.
Менее всего могла она думать, будто Леокад совершенно изменился всего за какие-то, несколько недель. В тот день, после процессии, она ясно видела, как он счастлив, что вновь ее видит. Нет, причиною того, что он так быстро от нее отвернулся, как и за его добровольным отречением от мирской суеты, стояло, несомненно, что-то еще, кроме скорби по матери. Уж не брат ли?
Клемент Наттерер принадлежал к небольшому числу тех молодых людей, кто при встречах с ней ограничивался лишь безмолвным поклоном и никогда не добивался, чтобы кто-либо из приятелей или знакомых ввел его в дом «У пяти колокольчиков». Не один раз случалось видеть ей, как он проходил по площади, возвращаясь, по-видимому, из летнего павильона там, на горе, где проводил время с пражскими дамами, придумывая для них со своими коллегами всевозможные увеселения. Но она не замечала, чтобы он когда-нибудь оглянулся, услыша звон колокольчиков, как это делал всякий молодой человек, проходивший мимо их дома. Временами ей казалось, он даже нарочно отворачивается, лишь бы не видеть и не слышать их. Он еще ни разу не подошел к ней в обществе — правда, он и других девиц не жаловал вниманием, но все равно это его не извиняет.
