— Ты‑тут Г‑горский!
Услышав знакомое слово, подскочил к чертежу на песке Белугин, хлопотавший у костра:
— Горский? А там рядышком и наш хутор. Надо же, какая память у тебя лошадиная!
Куковцев обозлился:
— Шы‑шы‑шоферская, дурак!
Извилистый путь, нарисованный Куковцевым, оказался намного длиннее восьмериковской стрелки.
— Что поделаешь, придется кругаля давать — прямые и удобные дороги нам пока не подходят, — сказал Восьмериков. — А ты, корешок, действительно много знаешь — не зря мотался по здешним местам. — Взглянул на Белугина: — Некоторые родились тут, а насчет дорог ни бум-бум.
— А с чего мне было путаться по дорогам? Зряшное занятие. Вот насчет озер и речек — это пожалуйста, лекцию могу прочитать...
Тут же, на бережке этого глухого лесного озера, прикинули, что с соблюдением всех необходимых предосторожностей потребуется пути еще не менее пяти суток, а то и целая неделя, пока они окажутся у желанной цели.
За приятным разговором и сытным ужином не заметили, как подступила ночь, тихая, звездная и довольно прохладная. О чем же был разговор у мирно потрескивавшего костерка в эту тихую звездную ночь? О будущем, конечно.
Они уже уверовали в благополучное завершение своего нелегкого путешествия по лесам и болотам, — все-таки за три недели никакие ищейки пока не напали на их след. Даже в таком огромном городе, каким был Ленинград, где специалистов ловить беглецов, «отдавших срок хозяину», надо полагать, имелось в достаточном количестве, их никто не тронул.
Верили, что и через границу проскочат. Белугин еще в школьные годы побывал на всех заставах, в тылу которых был расположен поселок Горский, — школа шефствовала над ними, и ребята выступали перед пограничниками с концертами художественной самодеятельности.
— Это очень даже хорошо, Серега, что ты артистом родился. В детстве пограничников развлекал, в зрелые годы перед зеками отплясывал, — сказал Восьмериков. — Через границу мы проскочим — это факт. Ну а дальше?
А дальше порешили так: за кордоном сразу же сдадутся пограничной страже, объявят себя идейными противниками советского строя и попросят политического убежища. Для убедительности порасскажут о порядочках в советских тюрьмах и колониях строгого режима. Каждый из преступной троицы за различные нарушения режима и порядка в местах заключения немало суток провел в штрафных изоляторах, для краткости называемых «шизо». Печальные будни сидения в «шизо» и выдадут за норму содержания бедных заключенных, узаконенную в колониях строгого режима... Должна же заграница чем-то заплатить за свеженькие сведения о Советах, посочувствовать освободившимся узникам? Может, еще и по телевидению их покажут — за это тоже доллары или марки полагаются. Потом на работу устроятся. Куковцев, конечно, будет вкалывать шофером — эта профессия теперь самая ходовая и надежная во всем мире, а там, даст бог, и своей машиной обзаведется... Восьмериков найдет себе дело на тамошних лесозаготовках — навострился «давать кубики», отбывая сроки в лесных колониях. Может взять с собой и Куковцева. Но тот решительно отказался: он любит городскую жизнь со всеми удобствами и развлечениями, в лесу предпочитает отдыхать, а не работать... Белугин строил свои планы, связанные с дальними морскими странствиями, — наймется на какой-нибудь сейнер, будет ловить рыбу в теплых морях и океанах...
Недалекое будущее представлялось им сытым и вольготным. И чего бы ни стоило, они добудут его. Кто бы им ни встретился теперь в лесу пограничной зоны — пацан, взрослый, старик, женщина, — будет уничтожен без всякой жалости. Потому что любой из встретившихся — враг их будущего. Тот же Белугин сказал, что каждый житель пограничной зоны, старый и малый, дружит с пограничниками и обязательно донесет о троих неизвестных, встретившихся в лесу. Уж кто-кто, а Белугин это знает доподлинно — родился и больше двадцати лет прожил в этой зоне.
— И ты бы, Серега, на их месте заложил бы нас? — спросил Восьмериков.
— Запросто! — не задумываясь, ответил Белугин. — Такое было раньше у меня понимание. — А теперь?
— Чего — теперь? Теперь я с вами. Встретится сестра — и сестру прикончу!
— Ты надежный кореш, Серега. Кто хочет жить, теперь пусть с нами не встречается. Такое наше решение, такая наша воля. А теперь, братва, бай-бай...
Они наломали елового лапника, и получилась постель, сухая и мягкая.
Впервые за эти многие дни они позволили себе такую роскошь — вволю поспать. Вволю — это относительно, конечно. Потому что каждый должен был, бодрствуя, отсидеть у костра по три часа: поддерживать неяркий огонь — только чтобы дымок был, отгонял проклятое комарье. И еще надо было прислушиваться к лесной тишине, чтобы вовремя предупредить об опасности. Так настоял Восьмериков. Кинули жребий. Восьмерикову выпало первое дежурство. Куковцеву — самое неприятное, последнее, утреннее.
Восьмериков не особо надеялся на высокую бдительность своих часовых, и после того как отдежурил свое, спал вполуха: безалаберные и беззаботные людишки, они могут проспать все на свете. Особенно не надеялся на Куковцева — умудрился же беспечный заика заснуть в поезде. А может, притворился, хотел отстать и скрыться от своих дружков — наверно, навалом у него припрятано денег на том Серафимовском кладбище... И после того, что произошло между ним и Восьмериковым там, у могилки, Куковцев затаил зло, отчужденно помалкивает и нет-нет да поглядывает глазами, налитыми злобой. Возьмет да пристукнет сонного... Восьмериков твердо решил покончить с Куковцевым, как только доберутся до Горского, — там уже и Серега Белугин, человек местный, вполне сойдет за проводника. А пока пусть живет этот заика — он еще нужен, пусть подышит чистым лесным воздухом...
Восьмериков даже с некоторым сочувствием поглядел на спящего Куковцева: вот ведь спит, посапывает, чмокает губами и ничегошеньки-то не подозревает. Это хорошо...
Куковцев спал спокойно, потому что знал: пока не вывел разбойников этих к поселку Горскому — он им нужен, и они не тронут его. А за Серафимовское кладбище он еще расквитается с этим нахальным Гошей-котом...
Падкий на сон, вздремнул Куковцев и тогда, когда сменил Белугина. Чего тут еще сон ломать из-за какого-то дурацкого дежурства. Толку от костра все равно никакого нет — и не греет, и комаров не отгоняет. А насчет опасности — так какому еще идиоту взбредет в голову топать в такую рань к этому богом забытому глухому озеру?..
Он проснулся от сильного удара в бок. Перед ним стоял разъяренный Восьмериков:
— Дрыхнешь, гад! Заложить нас хочешь?
Будто не он еще вчера разговаривал с Куковцевым сладеньким медовым голосом. А теперь лицо перекошено злобой, кулаки сжаты...
Куковцев не стал ждать, когда бросится на него рассвирепевший Восьмериков. Стремительно выхватил из непотухшего костра тлеющую головешку и, даже не почувствовав рукой ожога, швырнул ее в обидчика. Восьмериков не успел увернуться — не ждал такой прыти от обычно медлительного Куковцева, взвыл от боли: головешка скользнула по лицу, обожгла щеку и опалила бороду.
Куковцев вскочил, прыжком широко расставил ноги, схватил в руки подвернувшийся сук — приготовился биться насмерть. Восьмериков было метнулся к нему, но сразу же остановился, презрительно махнув рукой — чего, мол, связываться с дураком? — и медленно, вразвалочку, пошел к озеру, над которым струился легкий туман. Долго плескался и фыркал, смывая с лица кровь и сажу. Не спеша и твердо ступая, вернулся к костру, сказал спокойно:
— Нервный ты стал, Славик. — И даже усмехнулся: — Чуть бороду не спалил мне, дьявол! Жалко ведь такую красоту — целый месяц трудился отращивал.
— Га‑га‑гад ты, Го‑гошка! — только и сказал Куковцев. Сел, со злостью переломил через колено палку и с остервенением, будто в ненавистного Восьмерикова, кинул ее в кострище.
— Ладно тебе, Славик. Успокойся. Чего ж не бывает меж корешей. Вроде как в семейной жизни. — И повернулся к Белугину: — Серега, сваргань чего-нибудь пожевать.
