А чуть позднее, когда с глаз Анны Егоровны мало-помалу стала спадать розовая пелена, она почувствовала, что с ее дочерью Катериной не все ладно, что в ее характере и повадках появилось что-то чужое, неприятное и раздражающее.

На заставе кроме Екатерины Вяткиной жили еще две женщины — молоденькие жены заместителей начальника. Настолько молоденькие, что и женщинами-то называть их как-то язык не поворачивался: обе тоненькие, как тростиночки, — вот-вот переломятся, по-девчоночьи беспечные, не подготовленные к самостоятельной жизни своим домом, своей семьей, хотя обе уже стали мамашами, правда недавно, — одна — месяц назад, другая — полгода. Екатерина Вяткина относилась к ним так, будто была их начальницей: покрикивала, отчитывала, как иной раз отчитывают командиры нерадивых подчиненных. Только нарядов вне очереди не объявляла да на гауптвахту не сажала.

— Ты какой-то командиршей заделалась, — сказала Анна Егоровна своей дочери. — И слова доброго не скажешь бабенкам, все покрикиваешь.

— Бегут из-за каждого пустяка: как щи заправить, как манную кашку сварить. Надоели!

— Ты же постарше их, кое-чему и от меня научилась, и от других людей. Как это ты не поймешь?.. И ведь втроем вы тут, и жили бы вроде одной семьи, душа в душу, друг дружке на радость... А ты чего-то возгордилась, нос воротишь. Или оттого, что мужик твой тут самый главный начальник?

Кто бы другой сказал это, а не мать родная, которой Екатерина привыкла не прекословить, она бы еще поспорила. Но тут призадумалась, а теперь призналась Наталье Павловне:

— «Возгордилась, нос воротишь...» Неужели появились у меня такие замашки?

— Матери не только глазами — и сердцем видят, — сказала Наталья Павловна.

Анна Егоровна и другое увидела, приметила в своей дочери такое, против чего ополчилась резко и решительно.

Как-то при матери Екатерина стала выговаривать и даже угрожать приехавшей на заставу продавщице военторговской автолавки, женщине уже в годах, что доложит кому следует, как некоторые военторговские деятели развозят товар по блату, а сюда приезжают почти пустыми.

— Как же — пустыми? И колбасу всякую привезла, и конфеты разные, и промтоваров, каких в городе не достанешь. Даже мутоновую шубку привезла как раз твоего размера.

— Шубку привезла... А ковер? Двадцать раз просила. Я просила, а соседке продали.

— Она раньше заказывала. И шубка ей тоже нужна, а я для тебя сберегла... Заелись вы, забарахлились — вот что я скажу, голубушка моя...

За эти последние слова военторговской продавщицы и ухватилась Анна Егоровна, когда они вернулись в дом с покупкой. Екатерина сразу же накинула шубку на плечи и стала лениво поворачиваться перед зеркалом. Может, и ничего не сказала бы резкого Анна Егоровна, если бы не выражение лица дочери — скучающее, сытое такое, самодовольное.

— Господи, да что такое с тобой делается-то, доченька ты моя? Дуська, младшая сестренка твоя, новенький шерстяной платок недавно примеривала перед зеркалом — так светилась вся, радовалась... А тут ведь шуба, да мутоновая, да вся так и отливает шелком, чуть не пятьсот выложено за нее, а ты морщишься, будто зеленые клюквины глотаешь. Неужели совсем разучилась радоваться?.. И верно сказала продавщица — заелась ты, забарахлилась.

— Подумаешь, за пятьсот рублей шубу купила и уже забарахлилась! Вон у соседки-начальницы за тысячу двести шубка — так это вещь.

Анна Егоровна будто не слышала последних слов дочери, продолжала надтреснутым голосом:

— И даже мужика своего не позвала покупкой полюбоваться — вот ведь до чего зачерствела!

— Он знал, что за товар привезли. Не пришел — значит, не больно-то интересно ему...

Опечаленная Анна Егоровна задумчиво кивала головой и продолжала свое:

— И ковер ей нужен! Чуть не на всех стенках ковры понавешаны. Куда тебе ковер-то? На потолок прибьешь или на пол под ноги бросишь?

— Какие это ковры — чуть поболе скатерти? У других во всю стенку. А мы чем хуже?.. Сейчас все стараются приобрести дорогие красивые вещи — такое время пришло. Неужели ты не понимаешь этого?

Мать не понимала и, главное, не хотела понимать. Екатерину Вяткину раздражало, что мать жила старыми представлениями о благополучии — лишь бы постоянный кусок хлеба был да необходимая одежка-обувка, — и теперь Екатерина искала сочувствия у Натальи Павловны:

— Ну ладно, выросли мы в деревенской бедности. Так что же теперь — всю жизнь молиться на эту бедность? Стесняться хорошие, а значит, и дорогие вещи покупать?

— Почему стесняться? — спросила Наталья Павловна. — Кто осудит молодую женщину за то, что она красиво и со вкусом одета, что на плечах у нее хорошая современная шубка? Но если она покупает дорогую вещь только для того, чтобы утереть нос соседке, да радуется только тому, что удалось это сделать, тут и в самом деле получается — «заелась, забарахлилась». Подгнивать начала изнутри — вот что получается, моя дорогая. И как тут матери не тревожиться, если она заметила это у дочери своей?

— Подгнивать изнутри? — Екатерина Вяткина немигающими глазами уставилась на гостью свою.

— Пожалуй, что так. — Наталья Павловна вздохнула. — Скажи ты мне, голубушка моя, какую ты книжку сейчас читаешь, интересуешься ли газетами?

— Что я, политработник — интересоваться газетами? И до книжек ли мне, когда семья на шее. И немалая семья, — в раздражении ответила Екатерина Вяткина. — С утра до вечера как заведенная: стирка, уборка, готовка. Или прислуга какая все это за меня делает? А за ребятишками моими кто доглядывает? Нянька, тетка или бабка?

— Знала я, что именно так и ответишь, — спокойно сказала Наталья Павловна. — Давай разберемся. Стирка у тебя не каждый день, мытье полов тоже. Готовишь пишу не сутки подряд: три часа, ну четыре в общей сложности положим на это... Я женщина, у меня тоже была семья, в молодости рядышком жила еще и другая семья Аверкины. Он работал комендантом, а она, вроде твоей матушки, тоже четверку растила, и все успевала делать по дому, да еще председателем женсовета была у нас в комендатуре. У нее ни одна минута не пропадала даром. На одно только не хватало времени — следить за модами и охотиться за коврами.

— Сравнили тоже! Тогда другое время было, другие требования, другие люди.

— Другое время — это верно: на границе чуть ли не каждый день стычка — то с диверсантами, то с контрабандистами... Насчет людей тоже правильно говоришь — другие были, читать-писать еще не умели как следует, а до книжек и газет рвались, разуты-раздеты были, а знали и верили: строят светлое будущее для детей своих и внуков. Ведь не за то же они боролись и терпели нужду, чтобы из вашего поколения выросли мещанки, пресыщенные, разодетые и разобутые, как графини, а душой скудные и ограниченные... Так что лучше помалкивай, Катерина, насчет другого времени и других людей — ты пока еще перед ними в большом долгу. — Наталья Павловна посмотрела на нее строгими глазами.

Что могла сказать на это Екатерина Вяткина? Ничего вразумительного она не могла сказать. И пришлось помалкивать с обиженным видом.

Спорить с Кузнецовой тяжело было: она с ее житейским опытом всегда оказывалась правой.

Екатерина Вяткина, по всему видать, мысленно поругивала себя за эти нечаянно вырвавшиеся у нее пренебрежительные слова о книжках и газетах. Но слова уже сказаны, их не вернешь... Не глядя, что делает, она машинально помешивала ложечкой в чашке давно остывший чай.

Наталья Павловна молчала: пусть поразмышляет Екатерина Вяткина, раз уж задумалась крепко. Незаметно взглянула на свои часики: оказывается, уже полтора часа сидели женщины за столом друг против дружки. И Вяткин призадержал сыновей на заставе с умыслом: пусть поговорят женщины с глазу на глаз, без помех...

— Если не такой уж большой секрет, Катерина, скажи, что же все-таки у вас произошло с Анной Егоровной? — наконец спросила Наталья Павловна.