— Думаю, подберем, пока вы гостите у Васильевых, — сказал начальник политотдела.

С тем и поехала на заставу.

Поздним вечером, когда они, по обыкновению, сидели за столом возле самовара и когда Наталья Павловна проронила что-то насчет обрастания жирком, Никита Васильевич развеял ее опасения:

— Не придется тебе, Павловна, обрастать жирком. Начальник политотдела тревожится: у наших соседей Вяткиных нелады в семейной жизни... По телефону-то не очень поговоришь о всяких тонкостях семейных. Знаю только, Катерина эта Вяткина мать свою родную чуть ли не врагом своим объявила. Ну и мужа тоже, раз он заодно с тещей.

— Бабенка вздорная, эта Катерина, но чтоб такое... Надо ехать!..

И отправилась на следующий день.

Екатерину Вяткину, жену начальника соседней заставы, Васильевы, конечно, знали — она даже вот за этим самоваром сидела не раз. Приезжала к Валентине Ивановне поучиться шитью и вязанию. Но так и не выучилась — неинтересным и нудным показалось ей такое занятие, а главное, бесполезным, по ее убеждению, потому что все это добро — и рукавички, и носочки, и вязаные шерстяные костюмчики ребятишкам — можно купить в военторговской автолавке...

Наталью Павловну больше всего удивили слова Никиты Васильевича насчет того, что «мать свою родную чуть ли не врагом своим объявила».

Удивили эти слова, потому что в памяти Натальи Павловны четко сохранился не такой уж давний разговор. Тогда эта Екатерина Вяткина, беременная еще своим первенцем, с гордостью рассказывала о родителях своих. Росла она в большой деревенской семье, в которой было четверо детей. И подымали родители эту четверку в тяжелое послевоенное время. Отец чуть ли не целый год пропадал на лесозаготовках, и все домашние заботы и хлопоты лежали на плечах матери, работавшей в колхозе дояркой. Только женщины конца сороковых и начала пятидесятых годов, не говоря уже о военном лихолетье, знали, что это было такое — работать в колхозе дояркой: вскочить с постели раньше петухов, бежать на скотный двор, разносить сено по кормушкам, натаскать воды из колодца, чтобы напоить полтора десятка коров, подоить их вручную. А потом лететь домой, затопить печь, обиходить скотину в хлеву...

Рассказывала все это Екатерина Вяткина о матери своей и удивлялась: откуда только брались у нее силы?.. Когда ребятишки просыпались, первым лучиком солнышка, которое ласково обогревало их уже далеко не ранним утром, была улыбка матери, вставшей, казалось, только на полчасика раньше их: она не хотела, чтобы дети видели мать хмурой и усталой, пусть и наработалась за бесконечное утро так, что другая женщина и за сутки не наработается. И счастливыми глазами глядела на ребятишек своих — такие они у нее розовые после сна, такие веселые. И были они ей в радость, а не в тягость. Такие вот слова говорила когда-то о своей матери Екатерина Вяткина. С тех пор прошло полдесятка лет. Всего полдесятка. Но почему-то совсем по-другому заговорила, став постарше, та же Екатерина Вяткина, будто подменили человека... Все-таки иногда короткой бывает память...

Наталья Павловна приехала, когда день был в полном разгаре.

Дорога на заставу шла мимо офицерских квартир — обыкновенных финских домиков, обшитых вагонкой, уже почерневшей от времени. В окне одного из домиков Наталья Павловна увидела Екатерину Вяткину, простоволосую, еще не причесавшуюся, — выглянула посмотреть, какого гостя или начальника принесло на заставу.

Наталья Павловна по старой пограничной привычке сначала направилась в канцелярию.

На заставе было тихо и безлюдно — отсыпались ночные наряды. Бодрствовали, казалось, только трое: часовой на вышке; за барьерчиком возле дверей — ефрейтор с красной повязкой дежурного по заставе; начальник заставы старший лейтенант Вяткин, заполнявший в канцелярии «Пограничную книгу» — обычное занятие начальников застав в тихие часы, когда выдавалась свободная минута и когда никто не мешал...

Наталья Павловна, здороваясь, по-мужски протянула Вяткину руку:

— Здравствуй, начальник, здравствуй... Проезжая, Увидела в окошке Екатерину твою. У меня к ней разговор некоторый, а потому задерживаться в канцелярии не стану. — И спросила, по своему обыкновению прямо и жестковато: — Стало быть, ссоримся со своей Екатериной?

— Ссоримся, Наталья Павловна, — не улыбнулся, а кисло поморщил в улыбке губы Вяткин. — Второй день не разговариваем. Дипломатическими нотами обмениваемся, будто великие державы... Что же мы стоим? Присаживайтесь, Наталья Павловна... Да‑а, ссоримся.

Не тот она была человек, Наталья Павловна, чтобы скрытничать перед ней. На лице у Вяткина было подобие улыбки, а в глазах стояла боль.

В подтверждение его слов насчет дипломатических нот в канцелярии появился белобрысый мальчишка лет четырех — очень серьезный старший сын Вяткина Славка. Он протянул отцу бумажку.

— Вот и дипкурьер прибыл с очередной нотой... Спасибо, Славик! — Вяткин взял у сына бумажку, с усмешкой глянул на Наталью Павловну: — На завтрак нас приглашают.

— Дома у вас телефона нет? — удивилась Наталья Павловна. Со многими странностями она встречалась за свою жизнь, с такой встретилась впервые — чтобы поссорившиеся супруги объяснялись записками.

— Почему же? И телефон есть, и связь у нас работает исправно, претензий нет. Просто Екатерина моя не желает голоса моего слышать.

— Глупости какие! Взрослые ведь люди!

Вяткин как бы нехотя закрыл «Пограничную книгу», не вставая, повернулся на стуле к сейфу, стоявшему в углу, положил на полку книгу, закрыл стальную дверцу и повернул ключ. Все эти привычные действия совершались замедленно — Вяткин явно тянул время.

— Взрослые — это верно, — отозвался он. — Вы бы это Катерине моей разъяснили.

— А сам чего не разъясняешь?

— Не кулаками же разъяснять, если слов не понимает? — в сердцах ответил Вяткин.

От заставы до офицерских домиков было метров двести. Вяткин и Кузнецова шли неспешным шагом. Такие темпы не устраивали Славку. Он нетерпеливо выдернул руку из отцовской ладони, побежал вприпрыжку к штакетнику, которым был обнесен заставский двор, и с ходу оседлал своего «коня» — обыкновенную березовую палку, взмахнул ивовым прутиком и поскакал, поскакал. А через минуту был уже возле своего дома, и сучил ногами, и подпрыгивал — изображал, какой у него горячий и нетерпеливый конь...

По пути домой Вяткин признался Наталье Павловне:

— Из-за него, из-за Славки, и разгорелся у нас с Катериной сыр-бор этот... Рассказывать долго, а домик наш близко. Катерина, думаю, скрытничать перед вами не станет. Тем более, когда вы вчера позвонили, что приедете к нам, она мне пригрозила: «Вот приедет Наталья Павловна, и сам убедишься, на чью сторону она встанет...» — Вяткин рассмеялся грустно: — Уверена, конечно, что на ее сторону.

— Уверена?

— Катерина не допускает иного.

Екатерина в нарядном шерстяном платье встретила их на крыльце. Она приветливо улыбалась. На румяных щеках ее так и светились глубокие ямочки, золотистые волосы, уложенные короной, — и когда только успела она! — тоже, казалось, светились... Вяткина держала на руках младшего, тоже румяного и пухленького. Она запела вологодской скороговорочкой:

— Погляди-погляди, Коленька, кто к нам приехал-то? Самая главная пограничная тетя приехала!

— Ну-ну, так уж и главная, да еще тетя!.. Здравствуй, все цветешь, Катерина... Дай-ка я потискаю этого хомячка-толстячка. — Коленька послушно перешел в протянутые руки Натальи Павловны — хотя грубоватый был голос у этой «главной пограничной тети», но ребятишки охотно шли к ней на руки. — Здравствуй, Коля-Николай! Ну и жирку ты нарастил на всех местах — не евши и не подымешь тебя! — Наталья Павловна не в руки матери передала, а спустила ребятенка на пол крыльца: — Держи мою руку, Николай, веди в свой дом.

А входить в этот дом было даже как-то боязно. Содержался он в такой броской сверхчистоте и аккуратности, что всякий перешагнувший порог с опаской оглядывал не только обувь, но и одежду свою: сияли, сверкали свободные от широких ковровых дорожек участки пола, покрытого лаком; снежной белизной отсвечивали тюлевые занавески на окнах, скатерть на обеденном столе; нетронуто свежими казались покрывала на кроватях и тахте, чехлы на стульях.