Остальные весело поддержали Настю... И пришлозь бригадиру отказаться от четкого, военного языка.

Постепенно стал привыкать Селюшкин и к неторопливому размеренному крестьянскому шагу. А в первые дни подходил к председателю колхоза чуть ли не строевым шагом. Пока тот, морщась, не сказал:

— Ты, Юрий Данилович, дорогой, все-таки не путай меня с военным начальством. И половицы в доме побереги — запросто проломиться могут...

После таких разговоров Селюшкин мало-помалу стал отвыкать от воинских привычек и замашек. Постепенно привык и к гражданским условиям жизни.

А вот к новому своему положению главы семьи и главное — отца, да еще отца двойняшек Аленки и Васька, — долго не мог привыкнуть. Стоило Селюшкину переступить порог дома, Ксюша каждый раз весело сообщала двойняшкам :

— А вот и родитель наш пожаловал! Уработался, проголодался, и его тоже надо покормить.

Чуть ли не каждый день новости: сначала у Аленки передний зубок прорезался, недели через две — и у Васька. И все это радовало молодых родителей, наполняло их жизнь и счастьем и высоким смыслом.

Когда в деревне узнали, что Ксюша родила двойняшек, да еще таких здоровеньких, великому удивлению односельчан не было конца — такого в Емсковицах не помнили самые древние старики. Двойняшки были лет сто назад, да и то не здесь, а в огромном селе Осьмино... И подшучивали, конечно:

— Лихо взялись молодые Селюшкины за дело!

Ксюша отшучивалась:

— Через сто лет в Емсковицах все население будет носить одну фамилию — Селюшкины.

Старшие Селюшкины — Данила Александрович и Анна Ивановна, ставшие дедом и бабкой, — ходили именинниками, и где они больше времени проводили, у себя или у молодых, неизвестно.

Первые младенческие улыбки детей, первые зубки-молочники, первые попытки перемещаться с места на место, пусть и ползком на животе, — какое родительское сердце отнесется ко всему этому спокойно? Потом малыши стали подыматься на ноги — первой поднялась Аленка.

20 июня 1941 года — Селюшкин точно помнил это — первые шаги по земле сделал и Васек, держась за палец матери. А 27 июня того же сорок первого года Васек, ухватившись за палец отца, проводил его на войну...

Через какие только испытания не прошел старый воин-пограничник Юрий Данилович Селюшкин, но до сих пор явственно чувствует нежное тепло ребячьей ручонки на своем вот этом заскорузлом пальце правой руки. Пальце, который потом несчетное количество раз нажимал на спусковые крючки стрелкового оружия разных систем — винтовок, автоматов, пулеметов, трофейных парабеллумов и вальтеров. Нажимал, чтобы ходили по земле Аленка, Васек и другие, подобные им. Аленка и Васек не выжили. Не выпало им такой доли. Не выпало вместе с матерью, Ксюшей.

Пришлось Селюшкину начинать жизнь свою заново — дом его немцы спалили, всех близких поубивали.

Нет, Селюшкин не мог утверждать, говоря высокими словами, что перенес великое горе мужественно и стойко — слишком уж огромным было оно, это его солдатское горе, настолько ошеломляюще тяжким, что он уже не видел смысла самого своего существования. До этого был смысл жизни — несложный, житейский, но в то же время и великий смысл: вот он подведет вместе со всем народом черту под этой жестокой войной, а потом вернется к себе в Емсковицы, будет растить детей, работать — руки давно стосковались по мирной работе... Война лишила его и этого обыкновенного смысла человеческой жизни — растить своих детей. И чего греха таить, он подумывал тогда: а стоит ли жить дальше?

Несколько дней он был как бы вне времени, вне окружающей обстановки. Механически выполнял привычную службу на границе. Очнулся, когда погиб Желтухин. И тогда подумал Селюшкин: пока еще поживет на свете, людям нужен его немалый опыт — еще топчет землю злое вражье, и его надо обезвреживать, чтобы не приносило людям беду... Потом простудилась и опасно заболела маленькая Танюшка, дочь замполита Кучерова. И девочку надо было спасать...

После войны с пополнениями на заставы стали приходить новые люди — качественно новые: необстрелянные, знавшие войну по тыловым тяготам. А на границе было неспокойно. Некоторым бывалым фронтовикам было предложено остаться на сверхсрочную. И Селюшкину предложили. Он дал согласие, только попросил дать краткосрочный отпуск: съездить на родину, поклониться праху дорогих людей...

...И вот с пригорка открылись Емсковицы, где он родился и вырос, где истопал босыми пятками каждый клочок земли, где знал каждого, и старого, и малого.

Деревни, как таковой, не было — из полусотни домов уцелело семь, и они торчали в печальном удалении друг от друга. На месте, где были его и отцовский дома, возвышались лишь оголенные печи с черными трубами. Дом Насти Красивой уцелел, и над ним на легком ветру трепетал красный флаг: здесь, стало быть, и находился теперь сельсовет.

В горестном полузабытьи, не разбирая дороги, Селюшкин сошел с пригорка, медленно подошел сначала к пепелищу своего, а потом и родительского дома.

Очнулся Селюшкин оттого, что за рукав шинели его легонько дергала беловолосая девчушка лет пяти-шести. Она смотрела на него серьезно и участливо. Встретившись с его глазами, спросила:

— Ты чего плачешь?

— А ты откуда взялась?

Селюшкин прикоснулся рукой к ее головенке, осторожно погладил по льняным волосам, бережно поднял на руки, подержал, опустил на землю.

Девочка привела его к дому, над которым трепетал красный флаг. И привела к Насте Красивой, к Анастасии Егоровне Матвеевой, у которой от прежней красоты ничего не осталось — красота была иссечена густой сеткой морщин. Настя сидела за самодельным крестьянским столом, накрытым красной материей. Перед ней стояла школьная чернильница-непроливашка и лежали две конторские книги.

— Ты где пропадала, Анютка? — глядя не на девочку, а на окаменевшего Селюшкина, растерянно спросила Настя для того только, чтобы сказать что-то, и медленно поднялась со стула и вышла из-за стола.

По мере приближения к Селюшкину глаза ее все расширялись и расширялись, и она с отчаяньем и болью выдохнула:

— Юра-а! — и уронила голову ему на плечо. В точности так же уронила, как тогда, давным-давно, еще до войны, когда провожала его на службу...

— Ох, Юрка, Юрка! Осиротели мы с тобой. Сколько натерпелись-то, какое горе вынесли! — сказала Настя скрипучим от слез голосом и устало опустилась на стул. — Руки бы наложила на себя, если бы не Анютка. — Она бережно посадила девочку на колени.

Анютка, озабоченно выпятив губы, принялась вытирать ей слезы кончиком ее же платка.

— Ночевать ты будешь у нас с Анютой, — как давно решенное, сказала Настя. — Я ведь не здесь живу, в слепневском доме живу. В своем — невмоготу. Только ночь и провела тут после той резни... Анютка, веди дядю Юру домой, а я тут приберу бумаги да следом за вами и прибегу.

Пустынными, безлюдными были Емсковицы. На пепелищах вымахал иван-чай в человеческий рост, седая лебеда и репейник — почему- то они всегда заселяют пепелища.

И Селюшкин, увидев заросшие диким бурьяном пепелища, сказал себе мысленно: нет, он здесь не задержится, скоротает ночь-другую, поговорит с Настей и уедет к новому месту службы, уедет, только бы не видеть всего этого.

Он так и сказал Насте, когда она, словно помолодевшая, собирала на стол из своих припасов и из того, что было в вещевом мешке Селюшкина. Поставила на стол запыленную бутылку водки. Выпили по единой — не за встречу, а за тех, с кем уже не встретиться... Когда услышала Настя, что Селюшкин здесь задерживаться не собирается, лицо ее опять постарело, стало отчужденным.

— Ну что ж, — ответила она сухо. — Дело твое, держать я тебя не имею права. Ты можешь уезжать, Юрий Данилович, да, уезжать в места благоустроенные, обжитые. Ты заслужил — вон сколько у тебя орденов и медалей!.. А мы, люди простые и без наград, будем жизнь возрождать в Емсковицах, будем пустыню эту заполнять жизнью... Такая уж выпала нам доля. — Она подлила водки, вздохнула шумно: — Давай уж тогда за твой скорый отъезд и благополучие.