— Достань-ко, Валюша, нитроглицерин из моей сумки, в стеклянной колбочке.

Валентина Ивановна подала колбочку, спросила:

— Может, врача вызвать?

— Как тут вызовешь врача? Не город же... Надо полежать вот так, не двигаясь... Ты, пожалуйста, не подымай паники, спокойно позови Никиту Васильевича домой, — говорила она с трудом, делая передышку чуть ли не после каждого слова.

Валентина Ивановна метнулась к телефону, сказала только два слова:

— Наташе плохо! — и тоненько всхлипнула в телефонную трубку.

Никита Васильевич прибежал сразу же, запыхавшийся и встревоженный:

— Что же вы! Надо в санчасть звонить срочно!

— Звони, звони, я не могу — сил нет, — чуть слышно говорила Наталья Павловна, словно провинившаяся в чем-то. — Так и говори: предполагается инфаркт... Не возражай, Никита, я медик, я знаю, что говорю... Пусть пригласят специалиста из городской скорой...

Провожали Наталью Павловну Кузнецову в последний путь сплошь военные — пограничники, гражданских было десятка три человек, в числе их Валентина Ивановна Васильева, Екатерина Вяткина и еще пяток женщин, а остальные мужчины только по одежке были гражданские — бывшие начальники застав и коменданты. От кладбищенских ворот и до самой могилы под печально торжественные звуки военного оркестра гроб с телом Натальи Павловны Кузнецовой несли командир, начальник политотдела, комендант Горской комендатуры Козлов и гражданский — бывший начальник штаба отряда. Впереди них шли шесть офицеров и несли на вытянутых руках по атласной красной подушечке с боевыми наградами, которых была удостоена капитан медицинской службы Кузнецова.

На городском кладбище как-то сама собой еще с 1944 года образовалась площадка, которую называли пограничной, — служили воины вместе, теперь покоились вместе... Строй гранитных пирамидок, увенчанных красными звездочками, замыкала недавно установленная с фотографией молодого задумчивого майора — Виктора Петровича Поликарпова. Рядом с ней была вырыта свежая могила, возле которой в две строгие шеренги выстроился взвод солдат-пограничников, вооруженных карабинами.

У гроба над могилой говорили многие, последним — начальник политотдела.

— Много хороших слов сказал Андрей Иванович, — рассказывала мне Валентина Ивановна. — Разве упомнишь всё? Столько времени прошло! Но вот эти слова его запомнились: сердце Натальи Павловны все было в рубцах, одна рана еще не зарубцевалась как следует, — она, конечно, появилась после гибели Виктора Петровича Поликарпова; а самая последняя на сердце отметина была уже смертельной — так установили медики, а мы скажем так: щедрое сердце свое она отдала людям, нашей суровой службе…

В доисторические времена здесь, надо полагать, было огромное озеро. С течением столетий оно превратилось в болото, поросшее чахлым мелколесьем. Над всем этим вразброс то там, то здесь возвышались темными шапками разной величины бывшие острова, на которых росли корабельные сосны редкой красоты — даже в эти промозглые осенние дни их стволы, гладкие и прямые, казались отлитыми из чистой меди. Бескрайнее болото это, усеянное многочисленными островками-сопками, простиралось на десятки километров за линию границы и в наш тыл.

Меж сопками петляло подобие проселочной дороги. Именно подобие, многократно проклятое сегодня пограничниками заставы капитана Клюкина, совершавшими пеший переход к месту несения службы. Три грузовика с имуществом пришлось оставить на комендатуре — переправлять его придется позднее вьюками. Сейчас же самое необходимое — оружие, боеприпасы, недельный запас продовольствия — было навьючено на пяток лошадей и на солдатские горбы. Шесть часов понадобилось на то, чтобы одолеть каких-то двадцать пять километров болотной хляби и глиняного месива.

Из всех солдат и офицеров здешние места знал только один человек — старшина Смирнов. Знал, потому что именно на том участке, где предстояло развернуться заставе капитана Клюкина, служил до войны тогда еще рядовой Смирнов и здесь же 30 июня далекого 1941 года принял первый бой — военные действия здесь начались позже, чем на других фронтах.

Невысокого роста, кряжистый, сотканный из одних мускулов и сухожилий, старшина шагал впереди всех, неся такую же поклажу, как и солдаты. Идти первым по этому болоту было то же самое, что прокладывать лыжню по рыхлому глубокому снегу. И откуда только брались у старшины силы?

Впрочем, и остальные пограничники радовали капитана Клюкина. Даже самый молоденький и в отличие от других еще безусый девятнадцатилетний солдатик, рядовой Никита Васильев из ленинградских блокадников, — и тот, упрямо стиснув зубы, шел наравне со всеми.

И самым старым из всех — пятидесятилетним своим замполитом был доволен капитан Клюкин. Капитан Ипатов был не только самым пожилым, но и самым болезненным, — как раз перед походом начала донимать его застарелая язва желудка. Капитан Ипатов почти ничего не ел, пил только чай с сухарями и печеньем. Ему была необходима легкая молочная пища, но где ее возьмешь, легкую молочную пищу, если уж и запах молока все забыли? Капитан до того исхудал, что, казалось, вот-вот разорвется на острых скулах его тонкая кожа, в походе она приобрела изжелта-землистый цвет. Чтобы унять боль, Ипатов то и дело глотал украдкой содовые таблетки и запивал их глотком воды из плоской трофейной бутылочки, которую нес в кармане шинели.

Капитан Ипатов вполне мог бы остаться на денек-другой в тылу и подлечиться. Но он наотрез отказался оставаться в тылу:

— Такой святой и долгожданный момент наступил — выход на границу! А я — валяться на койке и нянчить свою драгоценную язву? Да пропади она пропадом! Век такого себе не прощу!

Задержаться Ипатову в тылу советовал Клюкин, и он же снял свое предложение...

А старшина Смирнов по приказу начальства вообще должен был оставаться в тылу, командовать хозяйственным взводом на комендатуре. Когда Смирнову стало известно об этом, он добился приема у начальника политотдела:

— Прошу отменить приказ!

— Приказы не для того отдаются, чтобы отменять их тут же. Ты старый вояка и служака, товарищ старшина, и должен знать это не хуже меня, — сказал начальник политотдела.

— Потому и прошу отменить, что старый вояка. Я воевал там, где будет стоять застава Клюкина. Столько друзей боевых похоронил на тех рубежах. Я обязан вернуться на те рубежи! Я же только один уцелел из той старой несмеяновской заставы, которая бой приняла. Понимаете, товарищ полковник, только один!

— Понимаю. Извини, товарищ Смирнов, я не знал этого. И я поговорю с командиром. Уверен, просьбу твою мы уважим, нельзя не уважить...

И вот старшина Смирнов, нетерпеливый, суровый, с плотно сжатыми в ниточку губами, шел впереди всех, как бы катился неутомимо на своих кавалерийских ногах. Он, кажется, не замечал ни болотной мешанины, которая чавкала под ногами, ни мелкой мороси, которая сыпалась сверху из рваных клочьев свинцовых облаков, стремительно мчавшихся над самой землей, ни пронизывающего северо-западного ветра.