После боевого расчета Зимин, прихватив своего заместителя лейтенанта Бабкина, вернулся на квартиру. Тася, жена его, с дочерью накрывали праздничный стол.
Петр Андреевич на короткий миг остановился у порога и удивился: смотри ты, пожалуйста, Ленка-то его и в самом деле стала взрослой. Он привык видеть ее худенькой, угловатой, нескладной. А тут вместе с матерью, еще стройной, но все-таки заметно огрузневшей, домовито суетилась не какая-то голенастая девчонка, на которую можно прикрикнуть, чтобы не путалась под ногами, а этакое, прямо сказать, симпатичное создание. Такое славное, что и верилось-то c трудом, будто он отец этой взрослой девушки, у которой знакомым было разве только лицо, да и оно с тем привычным, детским, сохранило лишь отдаленное сходство: вздернутый нос-пуговка выпрямился, стал тоньше; на округлившихся щеках появились ямочки — раньше они только намечались, а теперь были точь-в-точь, как у Таси лет двадцать пять назад; тонкие в детстве губы как бы припухли чуточку; на смену жиденьким льняным волосишкам, которых когда-то едва хватало на косичку-хвостичку, выросли такие, что Лена теперь сооружала из них на затылке что-то сложное, вроде золотистой короны... И неужели это ее, счастливо повизгивающую, подбрасывал он к потолку? И неужели это она спрашивала когда-то: «Два пальчика да еще один — это будет три, да, папочка?» А теперь уже без пяти минут инженер-экономист!
Петр Андреевич мельком взглянул в сторону сына. Тот, облокотившись о подоконник, задумчиво смотрел в окно. В Саньке особенных перемен не произошло вроде бы — отец уже привык видеть его военным, правда в курсантской форме. Сейчас Санька курил, но впервые — открыто. Заметив остановившегося у порога отца, сконфузился, спрятал папироску в кулак и стал еще серьезнее...
Да, пришло такое времечко, что собственных детей неудобно называть детьми... Петр Андреевич и дальше с грустинкой размышлял бы в этом направлении, но перед ним выросла Тася с тарелками в руках:
— Чего остановился? А где Никитич?
Это особенность у Таси — она не умела задавать по одному вопросу.
— Где же быть ему в это время? На складе — на завтра продукты повару отпускает, — ответил Петр Андреевич. — Сейчас придет.
— Ну проходите, проходите!
Она была властной, его жена: подчиненным Таси становился каждый, переступивший порог квартиры.
— Что ж, Сергей Николаевич, пошли. — Петр Андреевич пропустил вперед Бабкина. — Приказ есть приказ.
— Постой, постой! — вдруг спохватилась Тася; она было прошла вперед, но не поленилась вернуться. — Что же ты, Сережа, в холостяки играешь? А Тамара где?
— Марину укладывает.
— Отговорочки! Маринка у вас в двадцать два засыпает, а сейчас и двадцати нет. Пусть идут обе. Не помешает ваша дочка нашему празднику!
Такая вот она, Тася...
— Есть привести обеих! — козырнул Бабкин.
Он привел их через десяток минут. Маринка еще с порога объявила.
— Я не хочу спать!
— Правильно, Маринка. До твоего отбоя еще два часа, — серьезно поддержала ее Тася. — Садись за стол, будешь нашей дорогой гостьей.
Тамара подхватила Маринку на руки и села рядом с Леной. Они были ровесницами, но Тамара все-таки казалась постарше Лены, посолиднее.
Бабкин направился к Саньке. Приземистый, невысокого роста Бабкин держался уверенно, размашистым движением отставил стул, плотно утвердился на нем... По-юношески стройный и худенький Санька старался казаться солидным и серьезным: морщил лоб, хмурил выгоревшие брови, но нет-нет да косил глаза на новенькие звездочки — еще не привык к своему лейтенантскому положению.
Появившийся вскоре старшина Благовидов, полноватый и седеющий, — в подразделении все его называли Никитичем — соседом по столу тоже избрал человека подходящего возраста — начальника заставы. Хозяйка квартиры не стала упрекать старшину, как это было с лейтенантом Бабкиным, что он «играет в холостяка» — жена его с двумя сыновьями-школьниками жила в районном городке, работала бухгалтером в какой-то конторе, приезжала сюда с ребятами на выходные дни да в отпуск, который брала всегда в разгар ягодного и грибного сезонов. Благовидов на заставе жил один, и по этой немаловажной причине выглядел не совсем ухоженным — китель в складках, на коленках давно не глаженные брюки пузырились.
Как только Благовидов опустился рядом, Петр Андреевич поднялся из-за стола, с громким выстрелом откупорил бутылку шампанского, сначала налил женщинам — хозяйке, Тамаре, Лене, потом мужчинам:
— Итак, дорогие мои, как говорится, нашего офицерского корпусу прибыло, появился в нем лейтенант Зимин Александр Петрович. — Выпрямился, поднял искрящийся фужер. — За начало пути, Саня, за офицерскую службу твою, за то, чтобы ты пошел дальше отца!
— Постараюсь, папа.
Тася со вздохом посмотрела на сына, медленно провела под глазами пальцем — откуда-то непрошеная слезинка вдруг появилась...
Все принялись закусывать. Выпив, лейтенант Бабкин отодвинул фужер в сторону — сегодня ему отправлять ночные наряды.
— Может, ты словечко какое скажешь, мать? — спросил Петр Андреевич.
— Что сказать матери? — Тася поднялась, покачала головой. — У каждой матери одно на уме...
А что у каждой матери на уме, сказать не успела, — задребезжал зуммер телефона, «запела коза», как говорят на заставе. Все, кто сидел за праздничным столом, услышали в трубке голос дежурного:
— Товарищ майор, на правом фланге...
Боевая тревога — вот что обозначало это в переводе на более понятный язык.
Бабкин торопливо проглотил закуску, выскочил из-за стола, крикнул жене:
— Посиди здесь, Тамара!
Зимин приказал дежурному:
— Тревожную группу — к месту происшествия, заставу поднять в ружье! — Надел на ходу ремень с пистолетом, фуражку, невесело усмехнулся: — Ничего, сынок, мы еще отпразднуем, обмоем твои погоны!
Поспешно ушел и старшина Благовидов, уж не побежит и по тревоге — это было известно всем: Ивана Никитича давно уже одолевала одышка, не очень-то слушались ноги, — староват стал для такого дела. Но разве может закоренелый пограничник прохлаждаться за столом, пусть даже праздничным, если на заставе объявлена боевая тревога? Пока не вернутся солдаты, старшина будет сидеть возле дежурного, будет поглядывать на приборы, прислушиваться к телефонным переговорам, готовый в любой момент, если дежурный замешкается или растеряется, прийти к нему на помощь...
И об этом тоже знали все, кто остался сейчас за праздничным столом, — жены офицеров Тася и Тамара, родившиеся на заставе Лена и Санька. Хорошо знали они также и о том, что после тревоги вернутся люди на заставу никак не раньше чем через два часа, и только тогда может продолжиться этот прерванный семейный праздник.
Когда объявлена тревога, все делается молниеносно, и счет времени ведется на секунды. Надолго ли задержался начальник заставы, пока надевал ремень с пистолетом и бежал каких-то полтора десятка метров от квартиры до комнаты дежурного, но тревожная группа — сержант с собакой на поводке, два солдата и лейтенант Бабкин — уже мчалась по тропе вдоль контрольно-следовой полосы; у крыльца заставы нетерпеливо постукивал мотор «уазика», в тесный кузов машины один за одним втискивались вооруженные пограничники. И слышалось лишь одно отрывистое:
— Быстро, быстро!
Зимин забежал в дежурку:
— В отряд доложили?
— Только что, — ответил старшина.
И вот уже машина, до отказа наполненная солдатами, подпрыгивая на ухабистой дороге, бешено летела к рубежу прикрытия, навстречу неяркому заходящему солнцу. И только звуков было: гудел мотор и что-то чуть слышно позвякивало в машине. Напряженно молчали пограничники, молча и сосредоточенно смотрел вперед начальник заставы. Зимин даже не поторапливал шофера — тот хорошо знал свое дело и выжимал из машины все, на что она способна.
Вот и участок... Зимин легонько стукнул шофера по плечу:
