Но короткой была эта передышка. То самое, что Селюшкин и его товарищи видели и слышали издалека, когда выдвигались сюда, — свирепую артиллерийскую обработку, пришлось в самом скором времени испытать на себе. И по единой цигарке не успели выкурить.

Вздрогнула земля, в уши ударили оглушительный треск и хруст, все вокруг заволокло едким дымом и пылью, с неба посыпалась земля. Селюшкин невольно втянул голову в плечи и, сжавшись в комок и обняв винтовку, опустился на дно траншеи, помимо своей воли стал испуганно отмечать: перелет, недолет, а вот совсем рядом рвануло... Кто-то жалобно вскрикнул. И Селюшкин пришел в себя: негоже ему, отделенному, раскисать вот так. Он метнулся на крик. Один из новичков беспомощно осел на дно траншеи и расширенными глазами оторопело разглядывал свою руку — обрубок без кисти, и оттуда лилась кровь в рукав гимнастерки.

— Опусти руку! — сказал Селюшкин.

Боец опамятовался, послушно опустил обрубок и заплакал обильными слезами:

— А ведь руки-то у меня нету...

Селюшкин — и откуда только взялась сноровка у него! — бинтом из своего индивидуального пакета туго перетянул руку повыше раны, и кровь перестала бежать. Потом деловито и спокойно забинтовал. Перевязывал и говорил, как маленькому:

— Ну, ладно-ладно, браток... Разве плачут в бою? Ты хорошо повоевал — вон ведь сколько самураев накрошили мы, они уже никогда не поднимутся. — Осторожно, по-дружески потрепал его по-плечу: — Крепись, парень, как только стихнет, мы тебя в санчасть переправим... Пойду пока погляжу, как там наше отделение поживает...

— Подожди маленько, я тебе скажу, отделенный, как это произошло. Чтоб другие не допустили... Я оставил винтовку на бруствере, потом потянулся рукой за ней, тут меня и шарахнуло...

Снаряды по-прежнему падали густо. Японские артиллеристы, наверно, решили, что в первой траншее со всем живым покончено, и снаряды укладывали чуть позади.

— Ничего, браток, в первом бою всем не по себе... А винтовку, конечно, нельзя оставлять на бруствере. Это само собой, это ты правильно говоришь.

— Спасибо, отделенный. Ты иди. Может, в нашем отделении еще с кем беда...

Да. В отделении был убитый и еще двое раненых — одного царапнуло осколком в щеку, другому раздробило плечо. Обоим раненым первая помощь была уже оказана — соседи побеспокоились, а от убитого и следа не осталось — разнесло прямым попаданием снаряда. Теперь в отделении вместе с командиром осталось семеро — ничего, еще можно повоевать.

Селюшкин понимал, что его командирский долг обязывает сказать уцелевшим бойцам что-то подбадривающее, но ничего такого не пришло в голову.

— Вот колошматит, зараза! — сказал он хриплым и сдавленным голосом и не узнал своего голоса.

А бойцы еще и его стали подбадривать:

— Живы будем — еще всыплем самураю!

— Не тревожься, отделенный, мы тут крепко сидим — и снарядом не сковырнешь!

— Вообще-то не мешало бы щец или каши подбросить для бодрости духа.

— Ишь ты, чего захотел! Будешь хлебать вперемешку с землей и осколками.

— Ничего, и осколки переварим!

— Ребята, смотрите-ка, наш-то отделенный вроде бы не из русских, а из чистокровных негров!

Вообще-то, все стали черномазыми — лица покрылись земляной чернотой, перемешанной с потом, только белки глаз отсвечивали да зубы сверкали белизной.

Японцы снова перенесли огонь по первой траншее. Хрястнуло рядом, и оттуда донесся вскрик — опять кого-то зацепило. Обрушилась земля, и завалило траншею. Перепрыгнув через завал, Селюшкин увидел, что возле раненого уже кто-то копошится. Это был старший лейтенант, помощник коменданта, тоже раненный — на лбу у него была повязка, уже потерявшая белизну.

— Рассвирепели самураи — хорошо мы их угостили!.. Приведите оружие в порядок, огневые позиции, траншеи... Ну держись, младший сержант, — скоро в атаку попрут самураи. Бегу встречать подкрепление — вот-вот матушка-пехота должна прибыть и артиллеристы наши. — Он улыбнулся, пожал руку: — Передайте всем благодарность от командования! — и исчез, перепрыгнув через завал.

Вскоре появилось подкрепление. На участок, который обороняли бойцы Селюшкина, прибыло два полнокровных отделения и даже расчет станкового пулемета. Все они свалились будто с неба, попрыгали в траншеи, возбужденные, грязные, — добирались сюда по-пластунски.

— Жарко тут у вас! — сказал пулеметчик.

— Час уж, как земля дыбом стоит, — ответил Селюшкин.

Вместе с бойцами-пехотинцами прибыл молоденький лейтенант. Он быстро расставил людей по местам, указал позицию пулеметчикам, и они по-хозяйски обстоятельно принялись оборудовать ее. Селюшкин свое поредевшее отделение сосредоточил поближе к себе и, как только приутих артобстрел, отправил раненых в тыл.

Еще не развеялся терпкий запах взрывчатки, не осела горькая пыль, как показались призрачные фигуры поднявшихся в атаку вражеских солдат. По мере приближения к нашему переднему краю обороны фигуры атакующих вырисовывались все четче и четче; их было куда больше, чем в предыдущей атаке, бежали они куда резвее и орали куда громче прежних — по всему видать, были пьяные.

Поначалу события развивались, как раньше: слева прострочила пулеметная очередь с прежнего места, но тут же откликнулся новый — второй пулемет справа, их поддержал и третий, расположенный недалеко от Селюшкина; куда чаще, чем прежде, захлопали винтовочные выстрелы. В первой цепи атакующих появились бреши, и цепь дрогнула, залегла.

И снова то здесь, то там раздались пронзительно-истошные крики офицеров, пытавшихся поднять солдат с земли. А те никак не могли оторваться от нее, прижатые плотным, хлестким огнем. Залегла и вторая цепь. Но сколько можно лежать, нюхая землю? Цепи опять поднялись, подгоняемые криками офицеров, опять залегли, но теперь уже двинулись вперед ползком. Их поливали пулеметы, выщипывали меткие пули стрелков, а солдаты все-таки ползли, похожие на черепах, оставляя убитых и орущих раненых. Что-то жуткое было в этом упрямом черепашьем движении навстречу смерти.

Возле Селюшкина появился младший лейтенант — помощник начальника заставы, приехавший с ними на машине, — потный, возбужденный.

— Подымутся в атаку, встретим гранатами, а потом — в штыки, — сказал он.

— Ясно, товарищ младший лейтенант, — отозвался Селюшкин. — Отделение, приготовить гранаты!

Удивительное спокойствие овладело Селюшкиным. Он оглядел бойцов своего отделения — и те были спокойны, сосредоточенно укладывали перед собой гранаты — Ф‑1 для дальнего боя, РГД‑33 — для ближнего.

В какой-то полусотне метров от наших траншей короткие, злые команды офицеров подняли ползущих во весь рост, и они с пронзительным, истошным криком, с винтовками наперевес ринулись вперед. Навстречу им полетели гранаты. Опрокидывались, тыкались в землю срезанные осколками, а уцелевшие — озверелые, с широко раскрытыми в крике ртами, — бежали вперед, на штурм траншеи. Навстречу им по второму заходу полетели гранаты. Младший лейтенант выдернул винтовку из рук раненого пограничника, прижавшегося к стенке траншеи, глянул на Селюшкина:

— Пора, брат, — и крикнул пронзительно: — Вперед, в атаку, ура!

Будто пружиной был этот последний звонкий возглас — он упруго выбросил младшего лейтенанта на бруствер траншеи, навстречу истошно орущим самураям. И та же пружина метнула навстречу врагу остальных пограничников.

Селюшкин и сейчас помнит, что сознание, разум его в этой самой первой в жизни рукопашной схватке работали как-то упрощенно. Он видел бегущего навстречу вражеского солдата, и страха не было. В голове мгновенно пронеслось: отбить вправо нацеленный на него самурайский штык-нож... Короткий, глухой стук винтовки о винтовку, и штык его мягко и податливо вошел в солдата чуть пониже груди. Едва успел выдернуть свой штык из рухнувшего на землю врага, уже второй солдат летел на Селюшкина, дико выкатив кровяные глаза. Встречный удар Селюшкина был настолько сильным, что вышиб винтовку из рук противника. Отработанным приемом Селюшкин ударил его прикладом в низ живота, и солдат, скорчившись, грохнулся на землю и завопил.