— Почему — не дело? — обиделся Никита. — Нести на руках — верно, и километра не пройдешь. В мешке за спиной понесу.
— Что она тебе — кукла какая бесчувственная или куча тряпок?
— Для ножек дырки вырежу, а мать потеплее оденет девочку — и всего делов.
— А что? Это идея, Никита, — обрадовался капитан Кучеров. Но сразу же помрачнел: — Лыж-то у нас всего пятнадцать пар. А если тревога?
— Ну, вы как хотите, а я доложу капитану Клюкину и скажу Екатерине Григорьевне...
Так и сделал.
— Молодец! Здорово надумал, товарищ Васильев! — обрадовался капитан Клюкин и тут же накинулся сердито: — А чего раньше молчал?
— Я только час назад придумал. Доложил капитану Кучерову, а он мнется, сомневается: мол, на заставе всего пятнадцать пар...
— Обойдемся! — перебил капитан Клюкин. — Речь идет о жизни человека.
Екатерина Григорьевна и Валя Федичева идею Никиты Васильева существенно подправили: мешок взяли не солдатский вещевой, а решили пошить сами из старого полушубка мехом вовнутрь.
Пока женщины занимались всем этим, предусмотрительный капитан Клюкин отправил двух пограничников пробивать лыжню. Пусть пять километров пробьют — и то великое дело. Из комендатуры тоже начали прокладывать встречный след.
На границе не принято, чтобы в наряд или на большие расстояния, хотя бы и в тыл, пограничники ходили по одному. Только подумал начальник заставы, кого бы из сержантов послать в неближний поход, как заявился к нему Юрий Данилович Селюшкин. И откуда узнал?
— Позвольте мне идти с девочкой!
— Как — идти? Вам же, Юрий Данилович, выходной день предоставлен.
— А-а, выходной! — махнул рукой Селюшкин. — Прогуляюсь малость — вот и получится выходной.
— Ничего себе прогулочка, чуть не полсотни верст в оба конца! Это и не каждому молодому под силу.
— Вы меня в старики не зачисляйте, Василий Егорович!
— Ну-ну, я ж к слову...
Из всех пограничников только Селюшкин иногда называл начальника заставы вот так — по имени-отчеству...
Отправляя их в путь, капитан Клюкин, как принято, в землянке дежурного поставил им задачу:
— На весь путь вам положено семь часов плюс два часа на отдых. Возьмете с собой суточную норму сухого пайка на троих, компас, два автомата с двумя дисками патронов, ракетницу и пять ракет. Выступить в четыре ноль-ноль. Задача понятна?
— Так точно! Задача понятна, товарищ капитан! — отрапортовал Селюшкин.
И точно так же, как при отдаче приказа на охрану государственной границы, капитан спросил каждого:
— Здоровы? Задачу выполнять можете?
И каждый ответил:
— Здоров! Задача будет выполнена!
С неба беспрерывно сеялся мелкий колючий снежок наподобие манной крупы. Заранее проложенная лыжня облегчала движение. Впереди шел Селюшкин, потом — Екатерина Григорьевна, шествие замыкал Никита Васильев с живой ношей в меховом мешке за спиной. Тяжести ноши он пока не чувствовал. Танюшка спала — он отчетливо слышал ее тяжелое шумное дыхание.
После непрерывных снегопадов дорога оказалась под полутораметровым слоем снега. Она ограничивалась с обеих сторон щетиной верхушек ивняка и ольшаника. Тут и была проложена лыжня. По правую сторону дороги тянулась линия связи — времянка фронтового образца. Осенью была подвешена на высокие шесты. Теперь шесты утонули в снегу и превратились в низенькие колышки. Линия эта вела в комендатуру.
С началом короткого серенького дня кончилась лыжня, проложенная накануне, и пошла снежная целина — тяжелая, изнурительная. Лыжи то и дело глубоко проваливались.
На первом же километре целины Селюшкин, двигавшийся первым, взмок.
— Может, остановимся на минутку? — спросила Екатерина Григорьевна.
— Вот пройдем эту сопочку, тогда.
— Вы же из сил выбились!
Раскрасневшийся Селюшкин обернулся, преувеличенно бодро ответил:
— Есть еще в запасе силенка!
Сопку, намеченную Селюшкиным, пройти не удалось: зашевелилась Танюшка в мешке... Тонкое чутье у матерей: Екатерина Григорьевна шагала метрах в десяти впереди Никиты, и все-таки услышала стон ребенка, встревожилась:
— Юрий Данилович, дорогой! Никита! Остановитесь. Татьяне плохо.
Селюшкин остановился, недовольный, устало опершись о палки.
— Она успокоилась, — сказал Никита Васильев.
— Я ведь слышу — стонет.
Васильев осторожно снял мешок:
— Есть предложение, вы пока занимайтесь девочкой, а я пошагаю вперед — лыжню прокладывать. Разрешите, товарищ старший сержант?
— Иди, иди, Васильев.
Без ноши за спиной, хотя и не такой уж тяжелой, идти было намного легче. Никита Васильев шел ходко, изредка оглядывался и видел одно и то же: Екатерина Григорьевна бережно качала на руках девочку, невдалеке, прислонившись к валуну, отдыхал измотанный Селюшкин — нелегкое это дело прокладывать лыжню.
Метров четыреста, а то и все пятьсот прошагал Никита Васильев, пока увидел, что Екатерина Григорьевна перестала укачивать дочь и махала ему рукой. Никита Васильевич вернулся, живая поклажа снова оказалась у него за спиной. Отдохнувший Селюшкин опять пошагал впереди.
Так повторялось несколько раз, и на все это уходило немалое время. Время, которое не мог учесть даже предусмотрительный капитан Клюкин.
— Может, привал сделаем, Юрий Данилович? — спросила Екатерина Григорьевна.
— До привала еще сорок минут. — Селюшкин остановился на короткое время. — Скоро бывшая наша линия обороны. Там мы наверняка подходящую землянку отыщем. Хоть и часок малый полежит наша Танюшка спокойно...
Вместо сорока минут шли больше часа, пока не достигли бывшего переднего края обороны. Здесь, на склоне сопки, чуть приметными впадинами обозначились траншеи, торчали обломанные стволы деревьев.
У Селюшкина было острое зрение. В белом снежном однообразии по едва различимой щели он обнаружил то, что было нужно.
— Дзот это. А рядом снежная шапка подымается — не иначе как землянка. Но как попасть в нее — столько снегу навалило!
Все-таки попали: где руками, а где и лыжами разгребли снег в проходе и пробрались внутрь. Как охотничья избушка в сибирской тайге, землянка оказалась не пустой: посередине ее стояла железная печка-бочка, отыскалась даже керосиновая коптилка, нашлись и дрова, покрывшиеся легкой паутиной плесени.
— Хозяйственные тут воевали фронтовики! — обрадовался Юрий Данилович. — Давай-ка, Васильев, трубу от снега очистим, печурку растопим, и будет тут у нас с вами рай земной.
В землянке приметно попахивало сыростью. Но стоило только затрещать сухим дровам в печке — запахло уже не мертвым заброшенным подземельем, а жильем.
Дождавшись тепла, Екатерина Григорьевна вынула из мехового мешка проснувшуюся дочь — тихую, вялую. Посадила на колени, легонько прижала к себе:
— Совсем ты у меня обессилела, Татьяна!
Никита Васильев между тем растопил снег в своем солдатском котелке:
— Чайком побалуемся, братцы! Есть у меня и такой продукт в запасе!
Разогрели на раскрасневшейся печке тушонку.
— Посиди-ка, Татьяна, у дяди Юры на руках. Я стол накрою, — поднялась Екатерина Григорьевна.
Сидели в нагревшейся бывшей фронтовой землянке трое взрослых и маленькая девочка. И ничего вроде бы не происходило такого особенного: один молодой военный копошился у печки, второй, постарше, бережно держал на коленях притихшую крохотную девочку, молодая женщина привычно «накрывала стол» — на краешке нар расстелила газету, уложила на нее куски хлеба, поставила банки с разогретой тушонкой... Все сосредоточенно молчали.
Танюшка обессиленно склонила свою головенку на грудь Селюшкину. Одной рукой он бережно поддерживал девочку на коленях, а другой, чуть касаясь, осторожно гладил ее по голове. Юрий Данилович молчал. И молчание это было особенным. Екатерина Григорьевна нет-нет да поглядывала на него. Она слышала от пограничников о каком-то письме, которое Селюшкин получил несколько недель назад и после которого тяжко затосковал, — какая-то большая, непоправимая беда стряслась у него на родине. И Екатерина Григорьевна гадала, что за тяжкая беда: не с женой ли, не с детьми ли что случилось?
