Смущенный промашкой, Восьмериков молчал, вытирал рваным рукавом пот со лба. На Белугина зарычал Куковцев:
— За-заткнись! Ры‑ры‑разговорился, исусик!.. — И уже по-деловому спокойно закончил: — Ты‑ты‑теперь кумекать надо, р‑раз до запретки дотопали. С‑следы теперь надо ховать как следует. И ны‑ны‑нечего зубы скалить!
Белугин усмехнулся, но промолчал.
Крадучись, они вышли к просеке — хочешь не хочешь, а пересекать ее все равно надо. Шли теперь медленно, с предосторожностями, ступали след в след. Двигавшийся последним Восьмериков посыпал следы махоркой. Теперь и разговаривали вполголоса, да и разговаривать старались как можно меньше. Все уже переговорено и решено.
Земля казалась раскаленной. По крайней мере, так чудилось Восьмерикову, впервые в жизни оказавшемуся в этой таинственно пугающей пограничной зоне. Восьмерикову чудилась опасность чуть ли не за каждым кустиком, чуть ли не за каждым валуном, и он был в постоянном напряжении — чутко собранный, готовый в любую секунду отразить опасность. Теперь уже глупость, какую сморозил, перепугавшись на просеке предупредительного щита, больше не повторится. Надо взять себя в руки, держать в голове только одно: идти, идти вперед, теперь уже осталось немного. Идти и поглядывать за дружками, особенно за Белугиным — тому высшая мера не маячит так явственно, как ему и Куковцеву, еще надумает в последний момент сдаться пограничникам...
Белугин сдаваться пограничникам и не помышлял: Гоше-коту и Славику этому Куковцеву ничего не стоит взвалить на него вину за убийство шофера, знакомого Куковцева, сговорятся и утопят на следствии, и тогда уж от вышки не открутишься... Он думал о том, что перед переходом границы не худо бы повидать сестренку и мамку. Видеть отца, вечно пьяного и раздраженного, особой охоты не было. Обойдется. Но и сестренку с матерью вряд ли удастся увидеть — с хутора, наверно, пограничники теперь не сводят глаз... А то, что хвастался недавно Гоше-коту и Славику, что у него не дрогнет рука и сестренку прикончить, если встретится в лесу, так это так, слова одни, сказаны, чтобы веры было больше. Хоть и никудышные у него дружки, но, как ни говори, — свои, русские, без своих за границей никак не проживешь, особенно в первое время...
А Куковцев обдумывал, как прикончить Восьмерикова перед самым переходом границы... Когда рванули из колонии, когда добирались до погранзоны, Гоша-кот был необходим — в дальней и опасной дороге нужен старший, нужна твердая рука. А уже завтра, от силы послезавтра, все это без надобности... Да и лишние деньги, которые нахально заграбастал Гоша-кот на Серафимовском кладбище, не помешают — заграница не такая добренькая, она денежки любит...
Они шли уже выработавшимся размеренным шагом, настороженные и сосредоточенные, углубленные каждый в свои думы. Восьмериков, высыпав две пачки махорки, перестал это делать — послушался Белугина: на весь путь и вагона махры не хватит, да и какой смысл посыпать буреломы и заросли; вот когда придется дорогу преодолевать — тогда другое дело... Белугин уже и поучать начал. Восьмериков смолчал, но подумал: учи-учи, потешься напоследок...
По пути несколько раз чуть ли не нос к носу сталкивались с лосями — гордые звери чувствовали себя полноправными хозяевами леса, с неторопливым достоинством отходили чуть в сторону и провожали беглецов равнодушными глазами, пока не скроются из виду. Никого не боятся, а главное — свободны, куда хотят, туда идут...
Восьмериков, сам того не желая, завидовал им при каждой встрече, замечал, что и дружки его провожают вольных лесных красавцев задумчивыми глазами. Этак, чего доброго, можно раскиснуть, слезу пустить. Восьмериков проворчал негромко, но так, чтобы все слышали:
— В вологодских лесах не нагляделись на это зверье... Чуть не в зону морду совали.
— Зона одно дело, — вздохнул Белугин и тут же огрызнулся в сердцах: — И чего ты зудишь?
Огрызнулся как на равного. И кто бы мог поверить, что совсем недавно перед этим рослым и сильным парнем, прожженным уголовником и признанным вожаком, державшим в повиновении и страхе всю зону, тот же Белугин угодничал, лебезил, всегда готовый выполнить любой каприз его. Гоша-кот только кивнет или моргнет, а Белугин, гордый близостью к всесильному вожаку, уже мчится куда надо, уже делает то, что вздумалось Гоше-коту...
Приближался конец долгого пути, и постепенно ослабевали связи, которые, казалось, прочно и крепко соединяли трех уголовников и которые Восьмериков, Куковцев и Белугин еще недавно обозначали возвышенными словами — «братство корешей», «дружба навек».
На последнем ночлеге — после привала в старой воронке — костра не разводили, хотя Белугин обещал соорудить такой хитрый костерок, что и в двух шагах никто не заметит. И вообще, как это можно обойтись без горячего, ну хотя бы чайку?
— Н‑ны‑не по‑дохнешь! — буркнул Куковцев.
— Костра не увидят, дым унюхают твои погранцы, — сказал Восьмериков.
Поужинали всухомятку, заели спелой черникой, которая уже порядком осточертела. И утром ограничились этим же, а с восходом солнца тронулись в путь.
Уже многие сутки самым главным и самым верным компасом служило солнце. В этом небывало погожем августе небо почти всегда было безоблачным. Исправно и неутомимо работал небесный компас. И не так уже много надо было иметь соображения, чтобы выдерживать направление на запад.
На пути — в который раз! — встретилось болото. Узкой извилистой полосой оно тянулось между грядами сопок с севера на юг. Безобидное с виду болотце с ярко-зелеными пятнами, похожими на веселые лесные лужайки.
— Ну что, братва, рванем напрямик? Авось одолеем? — только для видимости спросил Восьмериков. — Чего наматывать на пятки лишние километры?
— Втюримся в трясину, — возразил Белугин и зябко поежился. — Точно в такое болото недалеко от нашего хутора поперся один местный дядька по пьянке клюковку собирать... До сих пор собирает. Только кепочку и нашли да корзину.
Восьмериков в последнее время стал вежливый, не обложил Белугина матом.
— Мы не клюковку собирать идем, и к тому же трезвые. Какой интерес шлепать зря десяток-полтора километров в обход по скалам и буреломам?
— Десяток-полтора километров! Таких болот и в помине тут нет. Пяток — это да.
— И за пяток по́том изойдешь, — не сдавался Восьмериков.
— Ну-ну, валяй-валяй. Только я первым не пойду.
— А кы‑кы‑когда ты х‑ходил первым? — почему-то возмутился Куковцев.
— Не будем ссориться, братва. — И Восьмериков первым ступил на болото. На всякий случай взял в руки длинную палку — прощупывать подозрительные места.
Вслед за ним двинулся Куковцев, тоже с палкой в руках. Помедлив немного, подыскав шест подлиннее, шагнул на болото и Белугин.
Болото было не шире полукилометра. Освещенное еще не горячим, но ярким и ясным утренним солнцем — было около семи часов, — болото не походило на болото, если смотреть вдаль, не смотреть под ноги. Но под ногами было что-то зыбкое, и не земля и не каша болотная, а что-то похожее на огромное, наспех брошенное, старое и прохудившееся во многих местах одеяло: там, где оно прохудилось, поблескивали блюдца воды, в которых отражалось голубое-голубое небо...
Белугин вдруг узнал это болото — вдали справа он увидел знакомые очертания сопок. Оттуда, от этих сопок, до родного хутора было всего-навсего четыре километра, если идти от крайней сопки напрямик... Одолеют сейчас они это проклятое болото — именно здесь ведь вот уже сколько лет собирает клюковку тот незадачливый выпивоха, — и через полчаса каких-то выйдут к речке, а там и до Горского рукой подать. Но ни к речке выходить, ни к поселку приближаться никак нельзя, сразу окажешься в руках пограничников. На том и закончится это такое долгое путешествие...
Не успел Белугин поделиться со своими дружками этой самой главной новостью, в ясном утреннем небе послышался, все нарастая и приближаясь, стрекот моторов. Не дожидаясь, когда покажется вертолет, беглецы попадали, кому как пришлось. Неудачнее всех пришлось Куковцеву — метнулся в панике вперед и угодил в жидкую хлябь трясины. Судорожно барахтаясь, закричал диким голосом:
